— Откуда взялась эта идея — переводить яйца и другие продукты?

— От безысходности. Никакие другие методы борьбы — ни пикеты, ни митинги — не вызывают внимания общества и СМИ. Партию насильно не пускают к избирателю.

— Не обидно, что люди, использующие те же национал-патриотические лозунги, — Жириновский, Рогозин — побеждают на выборах и сидят не в подвале, как вы, а в думских кабинетах?

— Наша политика полна лжи, переодевания, мерзости… Но я не хочу быть таким, как Жириновский. Он только разглагольствует о национальной идее, а сам с потрохами продался правительству. Мы платим за свои взгляды тюремными годами — у нас более 60 человек сидели или сидят. А в партии Жириновского ни один человек не сидел за идею. На него никто никогда не покушался, даже не ударил — мы первые, кто его атаковал. После чего он передал мне через третьих лиц, что я буду лежать в земле, если это продолжится.

— Почему же избиратель верит таким политикам, как Жириновский?

— Этому пассивному избирателю грош цена. Когда на улице будет революция, он не выйдет из своей квартиры — станет пугливо открывать занавесочку. Нам такой народ все равно не нужен, и нас он не выберет.

— Но другого народа нет.

— Есть. Почти 46% не пошли на выборы в Думу. Есть те, кто голосовал против всех. И те, кто проголосует за нас, если мы когда-нибудь окажемся в этом дурном меню… В один прекрасный день мы придем в Думу, хрипло крикнем: «Пошли на х…!» — и все уйдут. И пинка получат под зад.

«Литература — не профессия»

— Многие говорят, что вы принесли свой писательский талант в жертву политике.

— Я думаю, мой талант только обогатился от соприкосновения с политической реальностью. Если бы я существовал как такой буржуазный творец, я бы ничего не достиг.

— Лаврам Пелевина, Сорокина не завидуете?

— Пелевин и Сорокин не те писатели, которым я хотел бы подражать. И потом, я известен не меньше, а то и больше их. И продаюсь, может быть, даже лучше.

— То есть политика литературе не помеха?

— Нет. Дело в том, что литература — не профессия. Только в Союзе советских писателей это считалось профессией. На деньги от литературы должны существовать очень немногие — те, кому есть что сказать. Высшая ипостась писателя — это философы, мыслители. Возьмите Цезаря, который написал записки о Галльской войне. Или Плиния-старшего, Черчилля… Вот это писатели! А не какой-то Хуйков, который сидит в Переделкине и пишет том за томом, словно разливает по тарелкам вареные ослиные мозги. Большинство книг вообще недостойно того, чтобы их открыть.

— А политик — профессия?

— Безусловно. Но для меня примером остается политика, которая совершалась в первой половине XX века. Это было великое время потрясений, народных схваток. А потом пришла такая «ватная» политика, с глупостями, произносимыми в парламенте, торговлей по поводу того, сколько автомобильных покрышек может продать Италия, сколько оливок поставит Греция, а сколько бутылок вина — Испания… Вот они сидят в Страсбурге и Брюсселе и решают эту х…ню. Это не политика! Политика — это организация масс.

Репетиция смерти

— Судя по роману про Эдичку, в Америке вы чувствовали себя изгоем. Нет ли теперь такого же ощущения?

— Я не чувствовал себя изгоем ни там, ни здесь. В Америке освоился очень быстро и уже через полтора года работал у мультимиллионера. Я получил доступ в элиту, у которой мешки денег, и мог бы стать суперменеджером. Но я бросил все из-за книг, поехал во Францию. И там к 86-му году зарабатывал очень приличные деньги — до 300 тысяч франков в год. Так почему я приехал из Франции, бросив все? А почему знаменитый издатель-миллиардер Фельтринелли бросил все, пошел в подполье, спонсировал «Красные бригады» и погиб в 1972 году, взрывая линию электропередачи? Почему человек делает эти вещи? Не потому, что устроился или не устроился. Можно иметь кучу денег, но одновременно хотеть разрушить этот мир до основания…

— В свое время вы стали одним из первых писателей, кто использовал в своих книжках мат. Зачем? Чтобы выделиться?

— Чушь. Героями моих первых книг были люди в стесненных обстоятельствах, они находились на дне жизни. И поэтому изъяснялись не языком профессоров, а так, как весь народ.

— Но Достоевский не употреблял матерщину, хотя и тогда прототипы его героев выражались по-всякому.

— Но это же был х… знает какой век! Тогда вообще были пуританские понятия, другие нравы. Со временем остатки этих нравов были сметены — Селином во Франции, Генри Миллером в Америке и так далее.

— С наплывом мата литература сдала последний бастион. Теперь стало нечем шокировать читателя.

— Я не пытаюсь удивлять читателя. Как-то мне в тюрьму мой издатель написал, что опасается реакции читателя на мою новую книгу. А я ему ответил: «Да положил я на читателя!» Это все вранье, когда выходит писатель и говорит: я хочу сделать мир лучше, чтобы все улыбались… Я не хочу ничего такого! Я показываю читателю мир, какой он есть, по моему мнению. Стараюсь не придумывать, не лгать, а давать пищу для размышления. Может быть, прочитав мою книгу, он оторвется от своей картошки и куда-нибудь пойдет, влюбится чудовищно в женщину, переживет великолепные моменты. Оборзеет, расхрабрится… А делать его добрым я не пытаюсь.

— Про ячейки вашей партии ходят слухи, что это чуть ли не сексуальные притоны.

— Вранье, выдумки желтой прессы! Бывает, у нас образуются хорошие пары. У меня есть девушка, член партии, которая дождалась меня из тюрьмы. Пять дней в неделю она приезжает от родителей ко мне, потом уезжает. Вот и вся моя эротика. Я вас разочаровал?

— Какой жизненный урок вы вынесли из «Лефортова»?

— Я пообщался там с вечностью. Это как репетиция смерти. Умирающего ведь тоже отрывают от всего привычного. Думаю, мудрее стал намного. Многие вещи стали безразличны. И людские мнения. Может, это и нехорошо…

Брал интервью Виталий ЦЕПЛЯЕВ