По всей огромной стране нашей разбросаны памятники Ленину. Сняли их далеко не все, в отличие от памятников Сталину в бунташное время хрущевского оппортунизма и тем более царских орлов во время первой русской демократии, в феврале-марте 1917 года. Угар второй русской демократии был, возможно, в чем-то и сильнее той весенней антимонархистской вакханалии, и уж явно продолжительнее, но вандализм не стал его признаком. Если не считать нескольких знаковых акций вроде снятия памятника Дзержинскому озверевшей толпой, потерявшей человеческий облик, то в целом страна на этот раз посчитала нужным не низвергать своих кумиров. Даже в Ленинграде-Петербурге, колыбели той русской революции и инкубаторе этого российского обвала, в гнилой атмосфере, породившей «демократов», остался стоять знаковый памятник на Финляндском вокзале. Да, некоторые монументы исчезли, но многие остались и несут дух оставившей нас эпохи, являют собой реликт былого подвижничества. Эти памятники – словно неустанный вопрос. В чем их живучесть? Почему так? Неужели к Ильичу испытывали больше любви, чем к «Николаю Кровавому» в 1917 году? Или просто – испытывали к нему меньше ненависти? Мой ответ прост: Ленин куда ближе русскому самостоянию, чем Николай II и вся династия Романовых. Когда либералы сковырнули монархию одним пальцем в 1917 году, никто и не пошевелился, чтобы поддержать падающего. Не вызвало волн возмущения и цареубийство. Царь был чужим, «немецким», даже несмотря на «русский стиль» празднования 300-летия дома Романовых, на весь лубочный патриотизм символистов и декадентов, открывших для себя национальный орнамент. В 90-ые годы настроения общества были похожими: коммунистическую партию никто защищать не вышел. Но и оплевывать ее прошлое в народной среде охотников не нашлось. Так и остались стоять по всей стране памятники Ленину, потому что они были своими, и снимать их казалось кощунственным. Каким образом человек, родившийся 133 года назад и всего в течение пяти лет правивший страной, а до этого почти 15 лет проведший за границей, смог стать своим для огромного народа? Официальная мемуаристика подчеркивает несколько черт Ленина: прежде всего, его простоту, связь с народом. Говоря языком марксизма, близость к угнетенным классам. Ни один из жизнеписателей Ленина (как добросовестных, так и вполне трафаретных) не преминет ввернуть абзац о том, как Владимир Ильич на равных принимал крестьян и рабочих, беседуя с ними как с субъектами общей для них политики, а не как с объектами своих манипуляций. Если же речь идет о периоде эмиграции – обязательно напишут, как Ленин с интересом вглядывался в жизнь лондонских, скажем, трущоб, посещал кафе-шантаны, пил пиво бок о бок с пролетариями. Его статус полунищего эмигранта позволял полностью слиться с толпой. Впоследствии это привело к отсутствию у Ленина диктаторского самодурства, единовластного высокомерия. Вспоминаются фотографии Карла Буллы: Ленин на III съезде Коминтерна примостился на ступеньках, ведущих к трибуне, пихнул ногу в стоптанном ботинке куда-то под коленку и, положив блокнот прямо на пол, истоптанный солдатскими сапогами, что-то конспектирует. Вопиющая небрежность, отсутствие всякой заботы о платье, этом важнейшем атрибуте любого диктатора! Посмотрите на последующих советских властителей: Сталин в шинели, Хрущев в косоворотке, наконец, франтоватый Брежнев. Но череду открывает Ленин, про которого, если речь идет об одежде, можно сказать так: в помятой кепке и стоптанных башмаках. Такое отречение от мирской жизни – необходимый признак боддисатвы, как впрочем, и всякого отшельника, всякого монаха идеи. Но у Ленина есть и другие черты, роднящие его с буддистским божеством. Во-первых, его неистощимый парадоксализм, проявившийся с первых же лет бумажной деятельности. В классической работе «Что делать?» Ленин призывает к созданию профессиональной организации революционеров: без организации. Как так? Разве это возможно? Ведь все мы знаем о сплоченности большевистской партии, приведшей впоследствии к жесточайшему красному террору: Все мы свидетели того, как та же самая коммунистическая партия забюрократизировалась и превратилась в самую что ни на есть сверхорганизацию, да так успешно, что фактически существует и по сей день в образе олигархов и примкнувшей к ним медиакратии, только «дискурс» сменила. Как же Ленин может призывать к зачаточной, недооформленной организованности? Конечно же, это в первую очередь продиктовано контекстом царской реакции. В условиях постоянной слежки, при опасности в любой момент быть схваченным чрезмерная заорганизованность партии, стремящейся к свержению власти, грозила провалом, что Ленин испытал на собственной шкуре в 1895 году. Поэтому возникает новая концепция – строжайшей организации большевиков, но без заорганизованности, без ненужных депеш и отчетов. Такая организация состоит из разрозненных ячеек, связанных между собой исключительно виртуально – путем общенационального (обязательно общенационального!) органа, доставляющегося из-за границы. Отдельные ячейки могут не знать друг о друге, не видеться друг с другом (съезды РСДРП проводились исключительно за границей), но обязаны понимать друг друга с полуслова, чувствовать время безошибочно. Ленин сводит организацию революционеров к чистой работе духа, устремляет ее к идеалу недосягаемого ничто, как самый настоящий адепт буддизма. Только такой организационный аскетизм позволил самому ему пережить зловещие, гнетущие годы за границей в ожидании удобного момента для революции. Ленин не смог бы вытерпеть многолетние склоки с квартирными хозяевами, бытовую неустроенность, косые взгляды буржуа, отсутствие малейшего якоря, корня, если бы не культивировал в себе дух революционного отшельника, для которого все мирское – мишура. Еда? Пиво с бутербродами. Жилье? С минимальными удобствами, из двух маленьких комнат (другие революционеры довольствовались еще меньшим, часто превращая свои пристанища в сущий вертеп). Одежда? О ней сказано выше. Одни и те же стоптанные ботинки за все 5 лет революции. Другое качество Ленина, несомненно, роднящее его с буддизмом – это способность к превращениям. Нельзя не подивиться тому, как неутомимый революционер, страстно призывавший «сломать» всю государственную машину царской России, перелопативший тома Маркса в поисках цитат, подтверждающих столь радикальную позицию, – всего за каких-нибудь 2-3 месяца становится принципиальным государственником. Именно такой тактический переворот произошел во взглядах Ленина (и в дальнейшем только укреплялся), пока он находился в Разливе и писал классический труд «Государство и революция», посвященный, кстати, легитимации другого чисто буддистского превращения – диктатуры пролетариата, в ходе которой «кто был ничем, тот стал всем». Кстати, сама диктатура пролетариата – тоже парадоксальное явление. Диктатура, как правило, бывает единоличной или олигархической. Но в работе «Государство и революция» Ленин говорит о диктатуре целого класса, растворяя диктаторские полномочия в несметной массе людей. Тактически, конечно же, это способствовало и становлению «пролетарской твердости»: когда каждый твой классовый соратник – гегемон, отпадает начисто всякая благонамеренная буржуазная стыдливость, с девическим запалом осуждающая диктатора. В стычке «класс на класс» совесть молчит. Превращения Ленина, несомненно, сродни превращениям боддисатвы, которая знает их 72 (магическое число на Востоке – вспомните хотя бы пресловутые 72 гурии). Эти превращения – чисто азиатское явление и не имеют ничего общего с западной концепцией маски. Если маска – атрибут дьявола (маска скрывает правду, уводит с верного пути), то превращение в любой народной мифологии служит герою в его испытаниях. Вспомните хотя бы «Сказку о царе Салтане». Если маска – зловещий символ, то превращение – совсем наоборот, удачная возможность вырваться из косности мира, покинуть темницу своего тела, обрести трансцендентность. Западное общество не может жить без маски: в частности, в настоящее время США являются диктатурой под маской демократии. На Востоке иначе: бытие социума проходит через цепь превращений, которые зачастую и с эволюцией-то не имеют ничего общего (вспомним хотя бы деградацию России 90-ых). Именно этой пульсации местного бытия сродни путь Ленина, проведший его через многие превращения. Наконец, скажем о черте Ленина, которая, несомненно, сроднит его с Буддой и со многими даосскими мудрецами. Это – смех. О смехе Ленина пишут многие мемуаристы. Особенно выделяет этот момент Максим Горький, утверждающий, что человек, который так заразительно смеется, не может иметь черных мыслей. О смехе Ленина можно сказать немало. Он смеялся не столько «о», сколько «над». Но вместе с тем любил и народную смеховую культуру – вспомним те же кафе-шантаны. Апологеты Ленина выводили параллель между ним и Марксом – оба смеялись заразительно и, как утверждается, весьма жизнерадостно. Смех Ленина – явление многоликое, обращенное в том числе и в будущее. Из той эпохи, оставшейся с нами несмотря ни на что, Ленин смеется над сегодняшними россиянами смехом бессмертного. Назад О Ленине Вперед