| |
Выдержки из книги депутата растрелянного Совета Рината Мухамадиева, одной из многих, посвященных событиям октября девяносто третьего года, взятые из архива рассылки «Информбюро Товарища У». Автор — вполне спокойный татарский писатель, тусовавшийся некогда с Горбачевым и Ельциным, не без либеральных и антиимперских устремлений, так что его трудно обвинить в какой-либо воинственной предвзятости.
Сегодня палачи Дома Советов нашли для описания тех событий удобную формулировку: они-де предотвратили тогда гражданскую войну — как будто это не они ее развязали. Давайте вспомним, каким образом они ее предотвращали.
…23 сентября в 10 часов утра Попцов присел в зале рядом со мной. На двух местах сидели втроем: Хабриев, он и я. Вертя головой, Попцов наблюдал за набитым депутатами залом. Я помню, как он шептал мне:
— Смотри, как много собралось!..
Посидев час-другой, ушел, сославшись на то, что ему надо передавать информацию. Он все видел воочию. Видел, что в зале сидят не менее 700-800 депутатов. Через полчаса после его ухода начался перерыв. Российский канал передавал информацию: «Группа прежних депутатов, — а их число, судя по информации из надежных источников, не более 125-135 человек, — собралась в здании Верховного Совета и делает вид, что открывает съезд...»
На другой день мы опять встретились с обладателем «надежной информации». Я спокойно спросил его:
— Почему вы говорите эту ложь, Олег? Он вздрогнул, в глазах появился испуг.
— У нас работа такая, — сказал он, не найдя других слов.
…В здании парламента специальная связь была отрезана в первый же день, а на другой день была прервана междугородная и международная.
Умеют работать наши связисты! Из Верховного Совета позвонить невозможно, а нам звонят. Эта односторонняя связь работала почти сутки. Пробивались мои друзья из разных регионов.
Как-то под вечер разговариваем с одним знакомым о том, о сем. Естественно, казанец интересуется московскими новостями. Я говорю спокойно, объясняю...
— Ты слышишь, прислушайся-ка, кто-то переводит наш разговор, — выразил удивление мой собеседник.
Мы обомлели. А в трубке чужой голос: «Ты слышишь, прислушайся-ка кто-то переводит наш разговор...». <…>
Ничего удивительного в том, что подслушивают Белый дом, нет. Естественно, что имеются и переводчики. Но как разговор с ходу переводится на русский язык и как перевод этот слышат обе стороны, было для меня ошеломляющей новостью. Переводчик до того увлекся или оказался до такой степени беспечным, что наполовину перевел даже нашу обращенную к нему ругань...
…У меня осталась в памяти наша беседа один на один с Жириновским.
— Ты ведь нас не любишь, — сказал я ему. — Не ты ли говорил, что сошлешь татар в Монголию?
— Это неправда, — он тут же прервал меня. — Не приписывайте мне слова вражеского радио и телевидения. Я хорошо знаю татар, люблю их. Они — настоящие россияне. Как только стану Президентом России, в тот же день выступлю по Центральному телевидению и выскажу свое отношение к ним на татарском языке.
— На татарском языке? — переспросил я.
— Да, на татарском, и если нужно, скажу это в самой Казани.
Самое интересное, что он сказал все это именно по-татарски. Акцент, правда, был.
…Только было нашли дорогу в столовую, как появился сам Генеральный прокурор. У нас глаза на лоб полезли. И, естественно, мы позабыли о еде.
Похоже, что Степанков знал о нашем приходе... <…>
— Я знаю, с какими требованиями вы пришли, — сказал он прямо. И, как бы чувствуя неловкость, продолжил: — Но помочь не могу.
Мы переглянулись: «Вот тебе раз!» Трое мужчин с сединой в волосах, три члена Президиума Верховного Совета проделали этот путь ради того, чтобы услышать такой ответ?
Самый старший из нас, Михаил Захаров, отодвинул в сторону чашечку с кофе.
— Мы пришли сюда не для того, чтобы кофе распивать, — сказал он. — Вы — Генеральный прокурор. Человек, который должен стоять на страже Конституции и закона. Мы не просим и не умоляем, а требуем от имени Верховного Совета. Почему до сих пор не возбуждено уголовное дело в отношении лиц, нарушивших Конституцию?! Вас ведь избрал Верховный Совет. Вы должны подчиняться не Ельцину и Черномырдину, а Верховному Совету. Генеральный прокурор вы или нет?!
Михаил Львович говорил правильные вещи. О том, что он прав, знал и Степанков. Но мы находимся в стране, где живут не по законам. Поэтому у нас за их нарушение с работы не снимают. А вот если ты не можешь угодить большому начальству, не умеешь манипулировать законодательством, — ты пропал, укладывай чемоданы. Вот так-то...
— Поймите вы, пожалуйста, если я решу возбудить уголовное дело, на это никто не обратит внимания. Разве вы не видите, никто не считается даже с Конституционным судом, — с сердечной болью в голосе проговорил Валентин Степанков. — Вот я только что вернулся из Совета безопасности. А там требуют, чтобы я незамедлительно возбудил уголовное дело против руководства Верховного Совета и против вас. Требуют, стуча по столу...
— Ну так возбуждай в таком случае. Будь послушным. Войдешь в историю как Генеральный прокурор, который дал санкцию на арест своего парламента.
Было видно: Степанкову нелегко. Если он не станет делать то, что ему говорят, его здесь не будут держать ни одного часа. Но он человек, который еще не испорчен работой в партийном аппарате, представитель сравнительно нового поколения. Поэтому он пусть не наяву, а хотя бы во сне не раз мечтал о правовом государстве.
— Никакого ордера я подписывать не стану, — сказал он решительно. Это Степанков говорил не столько нам, сколько хотел сказать, что не выполнит и приказ Ельцина.
Всем было понятно, что разговорами, уговорами ничего не добьешься. Оставили официальные бумаги, что были в папке Орлова, и, попрощавшись, засобирались в обратный путь. Однако время было не такое, чтобы получать удовлетворение от хлопанья дверьми. И если настроение у нас, надо прямо сказать, преотвратительное, то у Генерального прокурора оно было, пожалуй, хуже нашего. Уж насколько спокойный, уравновешенный он человек, но и у него терпение лопнуло.
— Только, пожалуйста, войдите в мое положение, — сказал Степанков, пожимая нам руки. Последним подошел ко мне. — Может, минут на пять останешься, — добавил он, перейдя на шепот.
Захаров и Орлов, конечно, это заметили.
— Может быть, минут пять подождете.
— Конечно… конечно, подождем, — сказали мои спутники.
Валентин Георгиевич почти за руку отвел меня в темный угол, где стоял сейф.
— Тут будет спокойнее, Ринат, — сказал он и включил на полную мощь программу лживого «Маяка». Если хочешь знать, мы все тут всего лишь пешки. И никто не обратит внимания на то, какой ход пешки делают. Течение событий не сможет изменить даже Ельцин. Он сам показался мне заложником. Значит, и ему так велено, так решено. В здании Верховного Совета прольется кровь. Это ты знай и прими меры предосторожности.
— Почему кровь? — вырвалось у меня, но я тут же умолк. — Без крови… без смерти разве нельзя?
— Помнишь, в 1991 году таким вот образом разыграли представление и разрушили СССР, КПСС. А в этот раз уничтожат Советы и парламентаризм. А ты сам понимаешь, такие дела без крови не делаются. Кровь — она пугает и заставляет подчиниться.
— Валентин, ты, почему это говоришь мне? По-видимому, наш разговор все равно подслушивают.
Степанков махнул рукой.
— Чтобы работать на этом месте в такое время, надо совершать преступление за преступлением. А я за кресло не держусь. Что бы ни делал, я здесь не вечен.
...Письма тут же были доведены до адресатов. Среди них оказалась и копия секретной телеграммы Полторанина средствам массовой информации. В ней было, в частности, сказано: «Рекомендуется поскромнее освещать события, которые произойдут в Москве 4-5 октября». Это дословно.
Насколько я знаю, содержание этой телеграммы Руцкому и Хасбулатову было известно еще раньше. И они не торопились ее огласить, чтобы не вызвать панику.
Таким образом, совершенно неуместно обвинять Верховный Совет за события 3-4 октября. Эти кровавые дни были заранее запланированы Ельциным и его свитой. И этот факт подтверждается документами.
…Вот какой-то старик пришел со своим внуком. Все лицо у него в крови, кажется, и нога сломана, не может шагать. Хочет вскочить на ноги, но падает, опять вскакивает, опять падает. Но все равно внука не выпускает. Ребенок просит помощи, плачет, кричит:
— Убивают, дедулю убивают...
Мы стояли чуть в стороне. Видимо, посчитав за своих, «стражи порядка» нас не тронули. Я не выдержал, подбежал и поднял старика. Хочу вытащить их из этого ада, дед взялся за мое плечо и поскакал на одной ноге, все время повторяя:
— Внука, внучонка не оставляйте.
Вывести я его вывел, но сам успел получить еще несколько ударов по затылку. Бьют наотмашь. Бьют не для устрашения, а для того, чтобы угробить, искалечить; вручи им сейчас огнестрельное оружие — не задумаются, застрелят...
Старика с внуком усадили в парке. Оказалось, они возвращались из детского сада. Но, увидев толпу, не удержались, решили посмотреть. Дед работал на ЗИЛе, вышел на пенсию. Запомнились его имя и отчество — Семен Денисович. Даже в гости пригласил к себе.
— Что же это такое, — удивленно уставился на нас Семен Денисович. — Народ-то за что избивают? Неужто они фашисты? Даже смотреть на них страшно.
Говорит, а сам ищет в карманах платок, чтобы остановить ручьем текущую из носа кровь. Не смог найти и тогда снял с шеи шарф и стал утираться им.
— Ребята, смотрите, что делают... — Захаров опять обратил наше внимание на происходящее на улице.
У меня не хватает сил, чтобы описать увиденное. Штук пять КамАЗов с разгона круто развернулись и, образовав одну шеренгу, дали задний ход. Спрыгнувшие с кузовов сотрудники милиции берут за руки и за ноги израненных и истоптанных стариков и старушек, раскачивают несколько раз и кидают в кузова машин. Не обращая внимания на крики и стоны, не интересуясь, как им там в кузове. Нагромождают людей одного на другого, словно поленья.
Когда мы были мальчишками, к нам в аул приезжали собачники. Они отстреливали животных и вот так же, взяв их за обе лапы, кидали в сани. Нагружали и уезжали. Жители аула, бледные, испуганные, застывали на месте, не смея сказать хоть слово...
За какие-нибудь пятьдесять минут площадь была очищена полностью. КамАЗы, нещадно гудя, тут же скрылись из виду в неизвестном направлении. А мы так и остались стоять с открытыми ртами.
— Спасибо, сынок, — повернулся ко мне старик пенсионер, до которого уже дошло, что и он мог оказаться среди тех, брошенных в машины людей. Он не верил глазам своим.
— Вот что вытворяют, а ведь свои люди, русские... славяне...
«Дедушка, — захотелось сказать ему, — а ведь тебя спас от смерти татарин. Ты обратил на это внимание?»
…Я обратил внимание, что бабули-пропагандистки к милиции приближаются совсем близко, а вот к ОМОНу — нет.
— А почему так? — спросил я у одной из старушек.
— Так те ведь, сынок, и на людей не похожи. Ты посмотри на них — точно в американских фильмах, — сказала пожилая женщина.
Впрочем, я и сам даже в мирное время боязливо озираюсь, проходя мимо этого самого ОМОНа. Вернее, стараюсь обойти их, если они встречаются на пути...
…двое из омоновских парней, только что лютовавших на площади, приблизились к нам. Они прислонились к железной решетке, отделявшей их от толпы. Лица красные, взмокшие. О чем-то переговаривались, смеялись. Один из них стал переобуваться.
— Что случилось, натер ноги? — участливо спросил его товарищ.
— Палец, кажется, вывихнул. Пнул по голове, а она оказалась костлявой.
Тот, что постарше, поопытнее, посоветовал:
— Разве можно пинать по голове носками. Так можно без пальца остаться. А пятки сапог для чего?..
…оставшихся без прикрытия и без машин милиционеров окружили женщины, в основном старушки, чтобы оградить их от боевитых парней.
— Не трогайте их, они не виноваты. Они тоже наши дети, православные, — приговаривали женщины.
Порой странные они, эти русские. Вот же говорят: «православные». Можно подумать, будто они одни живут в государстве. Не выходит ли так, что если люди не христиане, их можно избивать и убивать, будто в государстве вообще нет ни татар, ни башкир, ни якутов... Однако там, где смерть, где опасно, чуть ли не каждый второй оказывается татарином или башкиром. Ведь именно так было в Афганистане, в Чечне...
…Через несколько палаток расположились старик со старухой. На них стеганые фуфайки, на груди — ордена и медали. Странные люди. Тарахтят не умолкая. Издали заметили меня и, перебивая друг друга, стали говорить будто с долгожданным гостем.
— Поздравляем с победой, сынок, — сказал, протягивая руку, старик лет семидесяти-восьмидесяти, напоминающий старца из русских народных сказок. Уже поседевшие, когда-то рыжие густые волосы и такие же усы с бородой. И блестящие приветливые глаза.
Сказать бы им: «С какой еще победой? Победы нет и еще не видно», — но я не смог. Побоялся разрушить угнездившуюся в их сердцах радость. Если они считают, что это победа, пусть себе считают. Пусть почувствуют себя счастливыми хотя бы один день, одну ночь.
— Если бы вы знали нашу сегодняшнюю радость, — вмешалась в разговор старушка. — Словно мы захватили Зимний дворец. Это же победа простого народа. Победа таких стариков, как мы, всю жизнь строивших социализм.
— Я, сынок, радовался сегодня так, как когда взяли Берлин, — подхватил старик.
И тут я еще раз обратил внимание на звенящие на груди ордена и медали. Заметив мое внимание, старик уважительно погладил, расправил их рукой. Это был еще крепкий, красивый старик. <…>
Я никогда не встречал пожилых людей, которые бы так раскованно, с такой откровенностью разговаривали с незнакомыми людьми.
…Прошел мимо кабинета Рамазана Абдулатипова. При тусклом свете свечи было видно, что там кто-то возится.
Его помощник узнал меня.
— Ба, Ринат Сафиевич, как это вы оказались здесь в такую тревожную ночь? — немного растерявшись от неожиданной встречи, проговорил он. Помощник укладывал какие-то бумаги в картонный ящик.
— Рамазан Гаджимуратович у себя?
— Как вам сказать, — заколебался помощник Председателя Совета Национальностей.
Понял: если кто-то будет спрашивать, ему велено сказать «нет». А мне он соврать не может. Если станет обманывать, тут же попадется. Кроме того, между мной и его шефом были приятельские отношения. Пока помощник мямлил что-то, я прошел прямо в кабинет Абдулатипова.
Он, конечно, не ожидал. Растерялся, словно пойманный вор, позабыл даже поздороваться. Но и на этот раз его выручило природное острословие. <…>
— Я тебя и в темноте узнаю, Ринат, — сказал Абдулатипов, тут же взяв себя в руки. — Вот осталась бутылка дагестанского коньяку. Я уже хотел было пригласить Бориса Николаевича. Хорошо, что ты зашел...
Я указал знаком на набитые доверху картонные коробки:
— Ты, кажется, собрался уйти?
Не было никакого сомнения, что так оно и есть. А он и виду не подал, сразу нашелся.
— Хочется, чтобы все было готово на случай ареста. Степашин ведь свой человек. Забот у него поубавится, — сказал он.
Оказалось, что коньяк у него действительно есть. У людей не осталось даже спичек и свеч, не говоря уже о съестном. А у него — отборный дагестанский коньяк, шоколад, конфеты.
Выпили из маленьких рюмок. На голодный желудок подействовало сразу, язык развязался.
— Ты сегодня уезжаешь или завтра? — спрашиваю его прямиком.
— Куда? — говорит он. — Что, уже за мной приехали?.. Без этого я никуда...
— Рамазан, — говорю я, — скажи-ка мне правду, чем кончится эта свистопляска. Не может же вечно так продолжаться.
— Свистопляска... — это ты сильно сказал.
— Ты не считай меня за простака. Я ведь вижу, последнее время ваши отношения с Шахраем наладились. Как ты сам выражаешься, вы выступаете за одну команду. А в бунте, устроенном против Верховного Совета, Шахрай играет не последнюю скрипку... Тебя не поймешь, ходишь в какие-то согласительные комиссии. А Хасбулатов с Руцким все равно ведь тебе не верят. Воронин тоже не верит. И Сыроватко... Кого же и с кем ты хочешь примирить?!
— Да пропади они пропадом. Не вспоминай ты о них, давай лучше горло промочим.
Кажется, сказанное мной подействовало на него. Довольно долго сидел в раздумье. Но у него и в мыслях не было сказать правду.
— Ты знаешь, Ринат, — начал он, словно говоря от души. — Мы с тобой не Носовец и не Подопригора. Да и не Медведев, которого ты считаешь мордвином. Они отвечают только за свои шаги. А нам с тобой такого права не дано. Не скажут, что сбежал Мухамадиев, скажут: сбежали татары. Абдулатипов тоже отвечает не только за себя, но и за всех аварцев, даже за весь Дагестан. Мы с тобой не можем покинуть Белый дом. Не можем, если даже он проклят. Будет тяжело снести упреки в трусости, продажности.
— Спасибо, — сказал я ему. — Ты сказал слова, которые так и вертелись у меня на языке. Что бы ни случилось, мы не можем уйти отсюда, пока напряжение не спадет.
Расстались мы до встречи на следующий день живыми и здоровыми... Не прощались...
По темному узкому коридору поднялся на этаж Хасбулатова. В двух местах проверяли, кто я такой. Освещали карманным фонариком красное удостоверение и пропускали дальше. <…>
Зашел. Хасбулатов сидел за столом и курил трубку. Увидев меня, встал, пошел навстречу и пожал руку. Поговорили о самочувствии.
Не успели посидеть и пяти минут, как кто-то сделал сообщение по рации. Хасбулатов внимательно выслушал. Улыбнулся.
— Я знал, что так оно и будет. Абдулатипов погрузил свои веши и уехал на черной «Волге», — сказал он спокойно.
…Было такое впечатление, будто на стаю гусей наехал управляемый пьяным шофером грузовик... Одни лежат навзничь, другие — лицом вниз, третьи еще дергаются в конвульсиях. Их не счесть: один, второй, третий... Это самоотверженные люди, которые в течение нескольких суток днем и ночью защищали Верховный Совет, живым щитом окружив его здание. БТРы, расставленные по четырем углам площади, все еще косили их, беспрерывно посылая на людей свинцовый дождь из крупнокалиберных пулеметов. Стреляли не для устрашения — для того, чтобы убить. Не для того, чтобы валить их с ног, — чтобы уничтожить, совсем подрезать корни. Кто в предсмертных судорогах поднимал голову, того пули тут же валили на землю.
Из здания Верховного Совета вдруг выбежали две женщины в белых халатах. В руках белые платки. «Не стреляйте, мы идем на помощь», — хотели, видно, сказать. Но стоило им нагнуться, чтобы оказать помощь лежащему в крови мужчине, словно обмакнули в кровь их белые крылья. Их срезали пули крупнокалиберного пулемета. Они упали на человека, который привстал было, прося помощи. Одна упала лицом вниз, другая — навзничь, запрокинув голову назад. Белесые кудри рассыпались, развеваясь на ветру. Казалось, она хотела перед смертью в последний раз взглянуть в голубое небо.
… — Вы не торопитесь, немного подождем. Перестанут, — посоветовал я Бокову.
Подобно бегуну, ставшему у стартовой черты, он ждал моего сигнала. Так и не дождавшись удобного момента, он вынужден был выпрямиться.
— Откуда они стреляют? — удивленно спросил он. — Мы находимся на третьем этаже, а они видят, как мы пробегаем на полусогнутых ногах...
Вопрос был действительно интересный. Стрелявшие не могли находиться на площади или в сквере. Единственное здание, которое видно через окно, — это посольство Соединенных Штатов Америки... Но возможно ли такое? Перед окном не видно вертолетов. Значит, стрелять больше неоткуда. Следовательно... страшно подумать, делать выводы...
…Все столпились вокруг Бабурина. Слушали... Но не самого Бабурина, а радиотелефон, что тот держал в руках. Не знаю как, но, оказалось, что им удалось соединиться с каналом военных, штурмующих здание Верховного Совета.
— Меркурий... Меркурий... Я — Марс. Слышишь?
— Слышу, мать твою... Как не слышать... твою гробовую доску... Говори... (семиэтажный мат).
— Товарищ командир, наши танки вышли на Кутузовский проспект. Но двигаться трудно... На улице народ. Что прикажете?
— Тебе говорят, выполняй приказ... (ругань).
— Я понял, товарищ командир. Люди не дают двигаться, встали поперек дороги...
— Какие люди?! Сказано тебе: выполняй приказ (ругань).
— Женщины, ветераны с орденами и медалями на груди, дети, товарищ командир. Продвигаться трудно. Невозможно.
— Вперед... Тебе же говорят: вперед (ругань). Ветеранов вместе с их орденами, мать их так...
— Танкисты остановились, двигаться они дальше не могут, товарищ командир. Женщины легли поперек дороги, бросаются под танки. Говорят: «Не пустим, там наши дети, защитники Родины!»
— Дави. Дави их (такая ругань, что ушам своим не веришь). Заодно скажи им, что их детей уже нет в живых. Мать их... этих защитников вместе с их родиной...
— Они бросаются... Давятся, товарищ командир. Так нельзя двигаться. Ведь с меня спросят...
— Дави, говорят тебе. Твое дело двигаться вперед. Женщина ли, ветеран ли, таракан ли какой-нибудь. Несмотря ни на что, вперед, в душу, в Бога мать. Понял?
— Понял, товарищ командир.
— Приходится давить и топтать. На то и танк, майор. Давайте быстрее, быстрее там. Недаром вам за день двухмесячную зарплату обещали. Понятно тебе, майор?!
— Понял, товарищ генерал.
— Вперед... Вперед... Посылай их туда, откуда они вылупились.
На этом месте связь прервалась.
— На другую волну перешли, — сказал Коровников.
…Тем временем мимо меня, скрипя блестящими сапогами, прошла группа каких-то военных в брюках-галифе. Я впервые встретил подобных людей. И более всего привлек мое внимание странный нарукавный символ, напоминающий фашистскую свастику.
— А кто они такие? — спросил я у Ильи Константинова.
— Это баркашовцы. Ребята, которые станут опорой России, — ответил он.
Не знаю, подумалось мне, во всяком случае, благоприятного впечатления они не оставляют. А каковы их истинные цели — пока неизвестно...
Между тем в тот день в этом здании было много людей, которые действительно могли бы стать опорой России. Я не могу категорично судить о баркашовцах. А вот мое подозрительное отношение к тем ребятам, которые только что встретились, оказалось, было отнюдь не случайным. Эту группу я опять встретил уже под вечер. Мимо двух офицеров, которые «сортировали» захваченных в здании Верховного Совета, они прошли смеясь и перемигиваясь. Думаю, что баркашовцы едва ли могли позволить себе такое.
…Когда проходил мимо лестницы напротив зала для торжеств, обратил внимание на подростков, сидящих на ступеньках между двумя этажами. Парни и девушки четырнадцати-пятнадцати лет. Их было, кажется, больше десятка. Мне уже доводилось встречать этих ребят на площади перед зданием. Только вот не знал, кто они такие и откуда здесь появились. Судя по одежде, это москвичи.
Я подошел к ним ближе. Девушка с белым шарфом на шее играла на гитаре, а остальные пели. Не какую-нибудь песню, а «Катюшу».
— Вы откуда? — обратился я к подростку, который стоял ближе ко мне.
— Из Харькова.
— Как вы решились приехать сюда из такой дали, из заграницы?
— Да вот решили посмотреть Москву. А когда начались эти события, пришли защищать вас..
Вас — это значит депутатов, Верховный Совет. Он же видит депутатский значок на лацкане моего пиджака.
— Как же вам удалось пройти целыми по улицам? — спросил я.
— Двух наших девушек застрелили. А мы успели убежать...
— Да, вам пришлось несладко. Я разделяю ваше горе, — сказал я.
А вообще, поют красиво. Мне показалось, что небольшой украинский акцент делает «Катюшу» милее.
Не успел я сделать несколько шагов, как песня оборвалась. Я обернулся на душераздирающий крик и увидел, что игравшая на гитаре девушка с 6елым шарфом вся согнулась. Под ухом у нее текла кровь. Эта девушка была самой красивой среди ребят.
— Врач... Где врачи! Пусть подойдут сюда, к лестнице, — не помня себя, закричал я.
Через некоторое время пришла помощь. Но девушка с белым шарфом в ней уже не нуждалась. Тело пятнадцатилетней погибшей прикрыли белым покрывалом.
Остальных подростков почти насильно отправили в зал заседаний Совета Национальностей. У них на глазах были слезы… Парни с мольбой стали просить, чтобы им дали автоматы или какое-нибудь другое оружие. Они хотели отомстить.
Почему они убивают только девушек? Мы лишились уже троих… Почему они не стреляют по парням? Дайте нам автоматы... Нам надо отомстить за наших подруг...
А кому?! Кому же мстить?
…двое боевиков вытащили из-за сейфов <…> усатого офицера. Он был тяжело ранен.
— А что делать с этим падлой? — спросил знакомый голос. Все тот же парень, который только что пинал нас ногами.
— Состояние тяжелое, окажи ему помощь, — сказал тот, что стоял у нашей двери, по всей вероятности, их командир.
Я был просто поражен. Тот не стал даже раздумывать. Держа винтовку в одной руке, выстрелил офицеру в висок. И преспокойно отошел. Это и была их «помощь».
Морской офицер в отставке дернулся и затих. Столько дней он стоял здесь на посту и успел стать для нас своим человеком. Хотя ему было уже под шестьдесят, он был всегда подвижен, приветлив и добр. Очень жаль, мне не пришло в голову узнать его фамилию. Узнают ли родные, дети, как он умер...
…Нас окружили омоновцы, по которым мы уже успели было «соскучиться».
-Вы все депутаты?
-Нет. Здесь есть и работники аппарата.
Оказалось, они кого-то ищут. Из группы вырвали двух-трех мужчин и заставили лечь на пол... Они действительно не были ни депутатами, ни работниками аппарата. Их стали обыскивать. У одного в кармане нашли два автоматных патрона. Его тут же пнули по голове.
— Что это? — гаркнул обыскивающий.
— Патроны. Я их на полу подобрал. На память. Хотел сыну показать.
Этот высокого роста мужчина стоял рядом с нами. Мне запомнилось, когда спросили: «Все ли здесь депутаты?», он как-то стушевался, оглянулся по сторонам. На нем были добротные голубоватые брюки, черная кожаная куртка. А на ногах, как это ни удивительно, дешевенькие кеды. Вот как раз именно этими своими кедами он тогда и привлек мое внимание. Этого человека уже потащили два омоновца. Его голова и руки были окровавлены, битое стекло на полу ранило. Оттащили и бросили в дальнем углу. Перед вечерними сумерками всю эту группу выстроили вдоль железобетонной стены стадиона, расположенного напротив здания Верховного Совета, и расстреляли. И все это было, к сожалению, правдой...
Никогда не забуду кровавый след, который оставил тот человек на полу...
Ринат Мухамадиев
Последние герои умирают в октябре
Осень выдалась на удивление благодушная и теплая, желтые листы кружатся в мягких лучах ласкового солнца. Через открытую форточку в мою комнату доносятся обрывки песни. «Последний герой… остаться в живых…» – старательно кривляясь, выводит педерастический голос.
Херня! Последние герои никогда не остаются в живых. Последние герои умирают. Умирают в октябре. Херня, последние герои давно умерли в октябре девяносто третьего года. В том самом провонявшем порохом и предательством октябре девяносто третьего, который навсегда накрыл нас своей совиной тенью.
Вы еще не забыли эту странную осень? Вы еще помните, с чего начинается демократия? Помните, каков он на вкус, этот липкий от крови прогресс?
Хлеба не было, зато зрелищ было сколько угодно. Любознательные зрители, копошась и толкаясь, занимали лучшие места, опасаясь пропустить самое интересное. Для тех, кто не попал, устроили показ по телевизору. Агония в прямом эфире. Массовые убийства как разновидность массовых развлечений. Смерть героев, восставших против спектакля, превращенная системой в спектакль. Значит ли это, что восстание было ненужным? Херня, восстание не бывает нужным или ненужным. Восстание просто бывает, или его не бывает, вот и все. Когда в девяносто третьем в Москве восстание расцветало красными знаменами, миллионы сердец далеко за ее пределами содрогались от гордости за так и непобежденный русский народ, за лучших людей его, принесших себя в жертву прекрасному и гиблому делу.
А стоило ли умирать за дело Руцкого и Хасбулатова? Херня, никто не умирал за Руцкого с Хасбулатовым. Умирали за свой дом, за семью, за свободу – за Отечество. За Отечество, которого больше нет. За землю под ногами в землю же и уходили. Господи, кто всего лишь десяток лет спустя способен просто ощутить землю под ногами?
В семнадцатом году у народа был Ленин. В сорок первом – Сталин. В девяносто третьем не было никого. Люди, сами пришедшие тогда к дому Советов, проявили великое мужество, героизм такого масштаба, какой редко встретишь в истории.
Нация достойна называться нацией только тогда, когда она рождает героев. В том проклятом октябре русская нация доказала, что она все еще нация. Но какой ценой!
Катится горошинка да по желобку. Спите спокойно, девяносто третий больше не повторится. Времена героев, семнадцатого ли, сорок первого, девяносто третьего, ушли безвозвратно. Все, за что они боролись, предано, продано и испоганено. Но память о героях останется с нами навсегда.
Да будет так.
Товарищ У.
|