Молодая крапивка – самая злая. Её нужно дёргать под корешок, запуская пальчики поглубже в землю. В земле тоже много опасного. Какие-то колючие веточки. Непонятные кусачие существа – их бояться не надо, ну подумаешь, укусит. Острые осколки стекла, в радужной плёнке от огня – а вот это хуже: если порезаться, будет заражение крови. Гвозди. Иногда попадаются старинные, кованые, четырёхгранные: такие нужно относить деду, он их выпрямит на рельсе и приспособит к делу. Снарядные осколки нужно выбрасывать. Иногда можно выкопать синий обломок изразца или блестящий «обливной» кирпич: им лицевали печи. Попадаются монеты – чаще медь, иногда серебро, золото редко.

Эта земля набита кусочками прежней жизни, неупокоенным хламом. На ней веками жили люди – и веками этим людям не давали жить. Кто-то жёг дома, ломал печи из обливного кирпича, а смирный подмосковный народец шёл в расход. Но люди потом как-то собирались и прогоняли тех, кто это делал. По одному такому случаю за мостом, на том краю села, куда по субботам приезжает автобус с мамой, стоит чёрная колонна с орлом на верхушке: это в память сраженья с Буонопарте, в которой фельдмаршал Кутузов одержал викторию. Говорят, колонна была воздвигнута на средства местных крестьян – за это они получили вольную. Раньше, правда, орёл был золочёный, да золотишко с него содрали большевики – ну, хорошо хоть не поломали совсем... Рядом, по другому случаю, ещё памятник, попроще: зелёный танк на бетонном постаменте. Гордый птиц и транспортное средство для прогулок по Европе развёрнуты в одну сторону, на закат, где поля и дальше лес. В противоположной стороне – село Тарутино Калужской области Жуковского района.

В селе у нас дача, точнее – летний дом. Меня туда привозят, чтобы я дёргал из земли молодую крапивку, косил маленькой косой бурьяны на задах, складывал в поленницу дрова etc. Зато мы ходим купаться на речку, когда не холодно. А в субботу вечером приезжает автобус, а в автобусе мама с рюкзаком и сумками, а в сумках вкусная еда и газета «Литературка», которую можно потом читать в маленькой комнате и воображать, что ты в Москве.

Дачу я ненавидел – чёрной нутряной ненавистью несправедливо обиженного ребёнка. Я не мог понять, за что, за какие прегрешения меня туда отправляют каждое лето. Бабушкины лепеты «ну нельзя же летом в городе! тут пыльно, жарко, задохнуться можно! а на даче воздух!» вызывали у меня горловой спазм. Я ненавидел этот проклятый «воздух», по которому так тосковали взрослые. О, воздух! Этот воздух благоухал то дальней свинофермой, то гарью с машинно-тракторной станции, то настоявшимся человеческим калом, который соседи размешивали в чане для обычной огородной надобности. Но даже когда этот воздух честно полнился ароматами златого полдня, я его всё равно ненавидел, потому что мне было трудно им дышать: согнувшись буковкой «зю» и задрав к равнодушным небесам облепленную выгоревшими шортиками попу, я дёргал «крапивку». Мой дед, возившийся рядом на соседней грядке, подбадривал меня так – «любишь клубничку домашнюю? вот тогда поли, а то не вырастет». Я, может, и любил клубничку, но я честно был готов отказаться от неё на всю жизнь, чтобы только мне дали сидеть на диване и читать книжки. Ну ещё иногда бегать на речку – и то мог бы спокойно обойтись. Лишь бы не видеть грядку.

При этом я не могу сказать, что я рос изнеженным баричем, «растением мимозой в ботаническом саду», и боялся замарать белы рученьки чёрной работёнкой. Да нет, отчего же. Я неплохо управлялся с оловом и припоем (дед научил), с удовольствием вырезал по дереву, и вообще любил всякое рукомесло. Более того, в ту пору прекрасную я собирался пойти по стопам родителей, то есть податься по машинной части. Потому что уже тогда твёрдо знал, что существуют два правильных русских занятия: строить машины и писать книги – а всем остальным следует заниматься постольку поскольку.

И уж точно не нужно заниматься злопотнёй, специально придуманной для кражи сил и времени у народа. Ибо «шесть соток» – это именно оно самое и есть.

Существует такая теория, что Россия-де – крестьянская страна, и населена она природными пейзанами, только и мечтающими о вилах, соломе и навозе. Ага-ага. Человек не может любить то, что у него не получается делать хорошо – потому что не может получиться в принципе. Природные пейзане водятся в других краях, за линией изотермы января: там, где зимой тепло, а летом не слишком жарко, влажность умеренная, а климат предсказуемый. В России успешно крестьянствовать невозможно в принципе: скудные земли давали в лучшем случае сам-три, а погода – всегда плохая и всегда по-разному плохая – зависит только от Божьей воли да чёртовой потачки. Я хорошо помню, как однажды по весне не пропололи огуречные гряды – так уж вышло: дед прихворнул, мама приболела, я по таком случаю от поездки отмотался, в общем, ездить на весенние работы было некому. Грядки заросли пышными сорняками, на которые мы махнули рукой. Боженька, однако, летом включил солнышко на полную, так что все зеленя погорели – кроме тех огурчиков, которые проросли под сорными травами. Вышла насмешка над трудолюбивыми соседями, которые эпилировали свои грядочки денно и нощно – и получили шиш. Да какое уж тут пейзанство после этакого афронта – а это ведь обычная ситуация... Уж не говорю о кошмарном трудовом ритме, о летней страде, когда «день год кормит», а наломавшийся человек едва жив от непосильной, страшной работы, которую счастливые европейцы даже и вообразить себе не могут.

Сельский труд на Руси всегда было делом тягостным и ненавистным, и занимались им только оттого, что надо же было что-то есть, то есть под занесённым кулаком Царя Голода. И при первой же возможности сваливали на промыслы – да в том же Тарутино до семнадцатого была золотобитня, серебряное дело, завели и стекольный завод... Начальству всё время приходилось что-то измышлять, чтобы удержать народишко на земле – то крепостное право, то колхозы, то «бартерную экономику», то ещё что-нибудь.

Тут, кстати, стоит отдать должное безвестным изобретателям «шести соток». Они изобрели совершенно гениальную социальную технологию, которая сумела-таки обратить нормальный русский инстинкт – при первом же удобном случае сбежать в город и заниматься настоящими делами – вспять.

Надо сказать, что советская власть в ту пору была мудра и ничего не делала за просто так. В данном случае речь шла о крайне важной для неё заботе. Состарилось первое поколение советских людей, не выбитое напрочь войной и бескормицей. Хрущёв, давший старикам пенсии, тем самым дал этому социальному слою возможность получать какие-то деньги и ничего при этом не делать. Кроме того, пятидневная рабочая неделя позволила несколько разогнуться и трудящимся. У людей появилось свободное время. При полном и декларативном отсутствии в Советском Союзе буквально всех традиционных способов его заполнения – начиная от политики и кончая мыльными операми – это было серьёзной проблемой. Неприкаянные люди, не знающие, куда себя деть, могли додуматься и договориться до нехорошего.

Массу народа надо было как-то занять. Лучше всего какой-нибудь работёнкой. Желательно, чтобы оная работёнка не приносила людям ни пользы, ни вреда: полезный труд приводит к улучшению благосостояния русских людей и к росту гордыни, ну а вредным никто заниматься не будет. Идеально, если бы все крутили какое-нибудь колесо, ни к чему не приделанное – работали бы вхолостую. Думая при этом, что намалывают себе мучицу, дурачки.

Вот затем-то и были затеяны «садово-огородные товарищества» и «шесть соток». В принципе, первичных ажиотаж вокруг «соток» понятен. После долгого битья по рукам власти вдруг разрешили русским людям что-то делать для себя. Построить дом в сельской местности, например. Учитывая чудовищно острый квартирный вопрос, можно сказать с уверенностью: первое, что привлекло адептов к шести соткам, так это видение «своего дома». Как показала практика, обманчивое. Потому что давали эти шесть соток не просто так, а с выдумкой.

Во-первых, их выделяли на самых неудобных землях, подальше от городов, на неудобьях (первые дачные посёлки росли на каких-нибудь старых отвалах бывших карьеров). Расчёт был, чтобы никто не обзавёлся удобным жилищем невдалеке от городской черты. О нет, все дачные посёлки располагались так, чтобы добираться до них было возможно только на трёх электричках, двух автобусах и потом час ходьбы по буеракам. Какой уж тут «свой дом».

Во-вторых, в уставе «товариществ» было записано, что владелец соток обязан их обрабатывать – что «товарищество» и контролировало. И только за эту самую обработку он получал право обзавестись домиком– сильно напоминающем домик Тыквы из сказки про Чиполлино, поскольку всё те же законы запрещали делать его сколько-нибудь похожим на настоящий дом (размеры конуры были регламентированы, печку – «низзя», и так далее по всем кочкам).

Для именования этого курьёзного строения вскоре проклюнулось и словцо – «фазенда». Насколько мне известно, это единственное в русском языке заимствование из португальского. Впрочем, Бразилии (где много диких обезьян) «фазендой» называлось нечто иное: укреплённая усадьба, включающая в себя, если верить БСЭ, «помещичий дом на высоком цоколе, с колоннадами и лестницами, церковь и сараи для рабов». Из всего перечисленного великолепия на советских фазендах имели место только строения, упомянутые в конце списка...

Всё это издевательство питалось одной эмоцией: людям как бы дали немножко поработать на себя. Да, ковыряясь в мокрой земле. Да, в уродской халупе. Да, с гигантскими потерями сил и времени. Но – на себя, на себя! «Самому вырастить себе помидорчики, на своём дерьмеце».

Конечно, это самое «на себя», «кляйне абер майне» – то есть, попросту говоря, сублимация собственнического инстинкта – было полной лажей и обманом трудящихся, даже в плане чисто материальном. С самого начала труд на фазендах был крайне непроизводителен. Достаточно было взять счёты и посчитать, сколько стоил весь этот каторжный труд на мокрых грядках, даже в ценах «колхозного рынка». Дачное моталово – именно что холостое, чудовищно непроизводительное – оказывалось копеечным по цене, не говоря уже о потерянном времени и здоровье. Немало стариков сложило голову на поганых грядках – а ведь многие грезили здоровьичком, чистым сельским воздухом, чтобы ему пусто было... И за одну тень чувства собственности – «моё, сам растил» – люди готовы были платить временем, здоровьем, жизнью. Своей, а также и своих детей и внуков.

Заметим, что в Советском Союзе существовали вполне себе выгодные частные сельскохозяйственные производства. Под небом Кавказа зрели мандарины, отправляемые самолётами на дальние севера. На латышских хуторах хрюкали свинки, чьё парное мясцо поступало на «колхозные рынки». Даже некоторые жители Нечерноземья умудрялись как-то выходить в прибыль – правда, не без нецелевого использования колхозных фондов... Но «шесть соток» всегда оставались за гранью рентабельности и здравого смысла. У народа «заняли свободное время», подсунув ему «подходящее ему занятие».

Отдельной надо бы то, как в дальнейшем строгая идея садово-огородного товарищества на чёртовом болоте стала потихоньку размываться. В частности, пошёл процесс вторичного освоения дачниками деревни. К тому моменту вышли всякие послабления, и «городские» – не все, некоторые – разными путями получили устраивать в деревнях летние дома, очень похожие на настоящие. Деревенские городских, понятное дело, не любили и всячески им пакостили (особенно процвело мелкое воровство). Похоже, именно на этом-то город окончательно разошёлся с деревней... Власть поглядывала на то ревнивым оком, время от времени подбрасывая полешки в костёр. Например, в один непрекрасный год вдруг вышло постановление, что дачники, «городские», не имеют право огораживаться заборами. К нам приехал бульдозер – ломать забор. Хорошо, накануне дед его снял сам. В тот же день по участку гуляли соседские куры. Куры выклевали всё, что мы посадили. У соседей был хороший день.

В наше время «сотки» и связанная с ними субкультура превратилась в анахронизм. Правда, электрички до сих пор полны пожилых людей с рюкзаками и горшочками с рассадой. Но это уже последние. Их дети уже не ловят этот фан. Они суют отцам под нос калькулятор с расчётом себестоимости жёлтого дачного огурца, и не могут взять в толк, почему отцы продолжают твердить своё – «огурчик, экологический, на своём дерьмеце».

Возможно, когда-нибудь понятие «дачи» изменится. Скажем, вернутся усадьбы, куда приезжают, чтобы отужинать на веранде и уединится в тёмной аллее. Или, наоборот, возникнет какая-то новая версия сельского дома – с цветником в палисаднике и спутниковой тарелкой на крыше. Или пусть даже восторжествует отвратный новорусский вариант: забор до небес, трёхэтажный ужас-ужас внутри, подземный гараж и кашляющая выхлопом газонокосилка... Но «шесть соток» лучше забыть. Совсем. «У нас ещё есть дела».

Константин Крылов

---

Письма читателей

Привет comrade,

Хорошо читать статью «О русском крестьянстве» спустя много лет, когда знаешь, что последовало после этой статьи, как «бедненький» город вырезал «мстительное» крестьянство, свел его под корень. Все мы помним 37 год, но справедливости ради надо заметить, что этот год не был особенно страшным в годы репрессий. Были намного более страшные 1925, 1927 (если не ошибаюсь) - годы «раскулачивания» крестьянства. Почему же мы помним именно 1937г.? Почему именно он стал для нас именем нарицательным? Все очень просто. В 1937г. были репрессированы в основном интеллигенция, начальники различных рангов, деятели культуры - все те, кто смог впоследствии заявить о репрессиях. Не так много их было в сравнении с пропавшими в безызвестности мужицкими миллионами, причем миллионами не просто мужицкими, а составляющими цвет крестьянства - непьющими, работящими, смекалистыми мужиками о которых с таким предубеждением пишет Горький. Пишет он однобоко, смотря со своей колокольни, неподобающе узко для писателя такого ранга, вот, что Горько.

С уважением,
Piter
mailto:petr_malahov@mail.ru