Когда я узнал о нем (о Качанове; о Наполеоне я узнал раньше), мы ездили на отдых, пятиклассники, в дождливую Прибалтику, под краденый город Вильно, гнусаво переименованный жмудью в Вильнюююссс — вырванное мерзавцем Сталиным сердце беларуской государственности. Времена были вполне декадентские, помнится, мы, юные торговцы родиной, хорошенько готовились к встрече с польскими одногодками, собирая пригоршнями краснознаменные значки, чтобы — стыдно сказать! — обменять их на жвачки бубль гум. «Значки маеш? Показувай!» — тыча меня в грудь, вопил толстый юноша поляк, докрасна распаренный на катке. Я поглядел на его эти бубльгумы, и подумал, что мои краснознаменные ильичи на булавках на самом деле гораздо круче. Сделка так и не состоялась; время подтвердило мою коммерческую правоту, и самое главное, правоту моральную. Стыдно торговать родиной, тогда было стыдно той, советской, и сейчас нынешней, вновь обретенной, тоже стыдно, учтите это, пожалуйста! Мы были третьим поколением бездуховности, будущими неудачными накопителями собственности, и нам суждено было еще озвереть и охуеть от своих неудач в деле накопления. Хреновые пионеры, многие уже тогда фанатично коллекционировали фантики, вкладыши, наклейки, извлеченные из жвачных упаковок — самыми ценными считались картинки с машинами и футболистами. «Даю за ферарри двух гуллитов и одного ван бастена!» — «второй гуллит мятый, он не считается».

То было время триумфального прорыва западной масскультуры в заскорузлый совок. Даже я, философ, не остался от него в стороне, рисуя комиксы о похождениях Джеймса Бонда и Фантомаса. Констатирую, однако, при этом у себя определенный вкус, несколько консервативный: мне нравились проверенные временем герои, комиксы о сверхпопулярных тогда в тинэйджерской среде чаках норрисах и брюсах ли я не рисовал, брезгуя. Из героев той эпохи только Арнольда я тогда уважал и уважаю до сих пор. Очень распространенным был спор: если будут махаться шварц и брюсли, кто кого замесит? «Конечно, шварц, вон у него какая битка», — говорили одни. «Зато брюсли приемы разные знает», — отвечали другие. «У меня кумир Бэтмен», — говорил один мой друг. «У меня Фредди Крюгер», — говорил другой. «А у меня кумиров нет!» — гордо отвечал я. «Все он брешет, у него кумир Фантомас», — шептал первый второму, второй потом мне об этом рассказывал. Ну что ж, в Фантомасе, по крайней мере, была тайна, в нем была загадка. В нем жил стиль.

Так вот, а кумиром Качанова был Наполеон. Чувствуете разницу? Генерал Бонапарт. А??? Откуда??? Как??? Пока неразумные жвачные тинэйджеры поглощали своих вандаммов, Качанов читал академиков Манфреда и Тарле, он взял книгу первого с собой на отдых, а второго приобрел уже позже. Вот я сейчас наугад открываю книжку Манфреда: «В итальянскую политику Бонапарта были внесены со времен Леобенских соглашений существенно новые элементы». А это Тарле, тоже наугад: «Чтобы удержать Австрию от войны, нужно было дать ей понять, что Александр I вторгнется в австрийские владения с востока, пока Наполеон, его союзник, будет с запада идти в Вену». И далее рассуждения об экономических интересах российских купечества и дворянства. Тинэйджеру-малолетке читать такое достаточно трудно. Нужно иметь представления об экономике, политике, дипломатии и военном деле, а он еще только начал изучать в школе географию, а кругом боевики и жевачки! Я сам был очень начитанный мальчик, но прочел эти книги намного позже. А Звездочет, он воспитывался в очень простой семье, и начитанным не был. Его бабка, располагающая одним-единственным зубом, работала у нас в школьной столовой. Грозная была очень. Школа наша находилась в неблагоприятном районе и кишела шпаною. На подходе/выходе к ней/из нее частенько здоровенные бандюганы, не то что даже подрастающие, но уже подросшие, «трусили» нас, мальков, на предмет денег. «Эу, пацан, мелочь есть?» — «Нееет». — «А ну попрыгай». Пацан покорно прыгал, и мелочь предательски весело звенела в карманах потертых школьных брюк… Шпана рулила; не всякий учитель отваживался с ней конфликтовать. И только бабка Звездочета не боялась никого. Отвязная совершенно, свирепая деревенская старушонка, маленькая такая, помню, бросалась пищевыми отходами в главного великовозрастного шпановторогодника, когда тот швырнул на пол недоеденный кусок хлеба. Бросалась очень метко и вопила, а он только увертывался и огрызался, неразборчиво и неуверенно, тот, который сам кидался в завуча на улице снежками! Ее поддразнивали, но осторожно и с почтением; внук был не такой, тихий и беззащитный, от бабкина напора он не унаследовал ничего. Я здесь наконец возвращаюсь снова к Звездочету, мысль моя, обремененная воспоминаниями, заходит иногда не в ту степь. Очень простая семья, книг в доме вовсе нет, а он достал неизвестно как этого Наполеона и штудирует его днями и ночами! А? Может, он чего-то там не понимал, читая как гоголевский Петрушка, но какая цепкость, какая воля к лучшему, к более достойному и высокому, чем окружающее! А если понимал — тогда каким же умным мальчиком он был.

Да, Качанов был тих и беззащитен. Известно, что на подростков в их среде это действует, как красная тряпка на молодых бычков. Особенно в среде такой неблагоприятной, какой частично была наша. Помню тихого, забитого парня из соседнего класса по прозвищу Суслик; когда он шел из школы домой, чуть ли не весь класс бежал за ним по пятам, плюясь на спину, поддавая ему «подсрачники» и «поджопники», сбивая с головы шапку. Я очень переживал, чтобы Качанова никто не обидел; я всегда был готов его защитить — но, что интересно, никто его в общем-то не обижал. Его даже по-своему любили. «Эй, Звездочет, расскажи нам про Наполеона», — посмеиваясь, приказывал какой-нибудь маленький паханчик или маленькая шестерка. «Что тебе рассказать?» — застенчиво улыбаясь, спрашивал Звездочет. — «Расскажи, с кем Наполеон ебался». Шутка удавалась, парни смеялись. Качанов задумчиво молчал. Слово за слово, он разговаривался, увлекался, и шпарил подряд целые главы Манфреда, отчаянно жестикулируя. — «Ну ладно, все уже, иди», — снисходительно обрывал его паханчик. Качанов уходил так же задумчиво, без всяких подсрачников и плевков. Для детей, весьма жестоких, все это было весьма гуманно.

Нет никого, более вызывающего у меня уважение и умиление, чем уездные люди, находящие в себе силы и потребности быть чем-то большим, чем требует от них быть серая действительность. Уже сопляком я понимал их значение. Я никогда не дружил с Качановым; я не сказал ему за все время совместной учебы больше чем несколько слов. То было проявление высшей степени уважения, которое я мог ему мог оказать. Много позже я нашел у Кастанеды историю об отважном мальчике по имени Шо Велец. Заканчивалась она так:

«Я никогда больше с ним не разговаривал. Я осознанно прекратил нашу дружбу. Я поувствовал, что лишь таким образом могу показать, насколько глубокое впечатление он на меня произвел».

Имя Наполеона Бонапарта часто упоминается в связи с обитателями сумасшедших домов, величие этого человека сводило с ума. Звездочет, преклонившийся перед Императором, не был безумен. О нет, он просто нуждался в чем-то большем, чем грубая и прозаическая реальность; но вымышленные миры вандаммов, убогие отдушины, специально созданные этой реальностью, чтобы ее обитатели не захирели в ней, Звездочет не признавал! В отличие от них, обитателей, он уже не был только пленником реальности! Он сподобился превзойти ее! Ему нужно было нечто совсем иного качества! Ему нужен был Наполеон!

Там, под Вильней, Качанов еще только начинал бредить Великим Корсиканцем, его Восемнадцатым Брюмера, Аустерлицем и Ватерлоо. Раз среди ночи меня растолкал Волына, сосед по палате. «Иди послушай, усраться можно». Я пошел вслед за ним в соседнюю палату. Койку Качанова обступили тихонько посмеивающиеся пацаны. «Наполеон? ебался? — тихо бредил во сне Качанов, — генерал… Москва… на Эльбе… на Эльбе… сослали, сослали, сослали… все из-за мороза… потому что холодно, мороз…» Наутро пацаны, гогоча, хлопали его по плечу, Звездочет улыбался, как всегда, застенчиво, не совсем понимая причину веселья. Вообще же он не был улыбчив, скорее серьезен и задумчив, при этом у него был удивительно добрый вид, он прямо излучал доброту и беззащитность. Он и остался таким, Качанов, Звездочет, я видел его на днях. Щетина как минимум четырехдневной давности обрамляла его доброе телескопическое лицо. Одет он был в какой-то пуховик, изрядно потрепанный, ботинки были стоптаны, а из полосатой сумки типа «авоська» торчали какие-то огородные саженцы. Жизнь бонапартиста оказалась тяжела; не нужно было быть особо проницательным, чтобы при взгляде на него понять это. Да и когда реальность бывает благосклонной к тому, кто отверг и превзошел ее! Разве что в случае самого Бонапарта.

Лично Товарищ У,
www.tov.lenin.ru