Когда в дни моего детства мы играли в Гражданскую войну, я всегда был белогвардейцем.

Я предпочитал быть белогвардейцем потому, что чувствовал трагедию и обреченность этих господ, в одночасье лишившихся всего, что было им дорого, чьей-то железной рукою брошенных в вихрь и навсегда закрутившихся в этом вихре. У красных такой трагедии не было, вернее, за фасадом победившего социализма я, несмышленыш, не мог разглядеть ее. Советская пропаганда рисовала красных как наглых, ржущих, уверенных в себе и торжествующе невежественных мужиков, «веRной доRогой идущих» и твердо знающих это. Идейно правильный, я, конечно же, был за них, я был маленький гражданин построенной ими страны, которая обеспечила мне счастливое детство. Помню свой первый день в школе. «Знаете ли вы, ребята, что не все дети в мире могут ходить в школу. В эти минуты миллионы маленьких негров голодают на улицах и в подвалах», – говорила, расхаживая между рядами, здоровенная, расширяющаяся кверху училка. Я представил себя негритенком, грызущим заплесневелую корку в холодном подвале. Вниз по лестнице ко мне, скрипя сапогами, спускался молодцеватый красавчик Гитлер со сверкающим пистолетом в руке, лучик света падал на пистолет из одинокого маленького окошка. «Как же мне повезло, что я родился в Советском Союзе», радостно подумал я… Так вот, идейно правильный, я, конечно же, был за них, мне нравилась их, наша страна, я гордился ей, но эстетически я был не с ними.

Нас принимали в пионеры весной, в день рождения Вождя. «Сегодн' 'с'бый д'нь в'шей жизни, ребята. В'м повяз'ли 'лый г'лстук…» – торжественно гнусавила длинноносая и длинновязая пионервожатая, теперь она живет в Израиле. Хор мальчиков пропел «Погоня, погоня» ужасно пискливыми пионерскими голосами, потом нас повели в кафе под названием «Аленький цветочек», где мы кушали пирожные, пили чай и смотрели мультфильм «Ну погоди». Будущее было безоблачным.

Очень интересно было утюжить пионерский галстук. Я подносил его к крану с холодной водой, и он сразу превращался в комяченную мокрую тряпку. Как только горячий утюг, шипя, касался его, расправленного на гладильной доске, он вновь превращался в гордый 'лый лоскут. Сидя на уроках, я часто жевал его концы, получая нарекания училки.

Пионеры надоедали – металлоломом, макулатурой, песнями, дурацкими навязчивыми мероприятиями. Интеллигентный мальчик, я далек был от этого; возможно, мое чувство отчужденности зародилось уже тогда. Может быть, милосердное провидение исподволь готовило меня к тем временам, когда я стану настоящим белогвардейцем.

Белогвардеец есть не политическая платформа, но состояние души. Политическая составляющая давно выветрилась из этого термина, она принадлежит истории. Белогвардеец – это человек, из–под ног которого навсегда ушла почва, человек, стремительно погруженный в чужеродную среду. Отведите Чапаева в Макдоналдс, покажите Дзержинскому кино про «Американский пирог» – и они немедленно ощутят себя белогвардейцами. Белогвардеец – это перманентное ощущение потери, потери невосполнимой и роковой. Это бунтующий сброд за окном, это сгоревшая маменькина усадьба, это никчемный государь, это Родина, которой нет, и неразрешимый вопрос – кто кого предал, ты ее или она тебя? Белогвардеец – это когда повсюду гремит «Яблочко», а в вашей душе романс «Гори, гори, моя звезда». «Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда». Но звезда на то и звезда, она недосягаема, понимаете ли, может статься, ее вообще давно уже нет, и только свет ее все еще доносится до нас через гигантские астрономические расстояния…

«Товарищ полковник, мы поймали красноармееца». – «Не товарищ, а господин», – верный исторической правде, поправляю я. «А. Короче, господин полковник, мы поймали красноармееца». – «Так значит, большевичок! Ну, говори, где находится тайник Красной Армии». – «Не скажу. Красная Армия всех сильней». – «Красная сволочь! Расстрелять». – «Я так не играю!» – кричит большевик, – «Я только вышел на улицу, а меня уже убили. Я тоже поиграть хочу!» – «Белогвардейцы были очень жестокими» – оправдываюсь я, снова не желая поступаться исторической правдой.

Многие из нас стали белогвардейцами в девяносто первом году. Пионер со стажем, с надеждой вглядывался я в августе в телевизор, слушая гэкачеписта. Казалось, что липко-мглистое безумие, которое вовсю ощущалось в воздухе, еще можно изорвать в клочья, развеять, пустить по ветру. Когда я увидел трясущиеся руки человека в телевизоре, я понял, что все кончено. Великого и могучего государства, в котором мы были рождены, не стало. От него остался огромный расчлененный гниющий труп. Мы были обречены гнить вместе с ним, подчиняясь неумолимым законам распада.

Что было бы, если бы оно осталось живым? Как сложилась бы наша судьба в нем? Стали бы мы, как сейчас, белогвардейцами? Возможно, настоящая родина наша вообще не на этой земле, но там, где горит единственная заветная звезда? А стоит ли строить на этот счет какие-то домыслы? В конце концов, существует лишь настоящее. «Кругом измена, трусость и обман», записал Император в свой дневник.

Я встретил расстрелянного мной большевика у продуктового магазина, он искал денег на опохмел. «Ты что, забыл», – сопел обрюзгший барыга, – «У меня сегодня день рождения». Я в жизни не знал, когда у него день рождения. «В армию меня так и не взяли», – рассказывал он, – «У меня же инвалидность. Помнишь, с качелей упал и головой стукнулся». Философский дискурс этого человека, его жизненное пространство и сфера интересов так и не расширились более чем на двор с роковыми качелями… Как хорошо я его понимал.

Наспех скроенные и перекроенные, лоскутные, тревожные люди, озираясь, блуждают по земле моей отчизны. Мне странно чужды их занятия и разговоры, ритм их жизни и смысл ее. Я не отсюда, я не с ними, я не из них. Мне очень жаль их и немного жаль себя, потому что я осколок. Откуда я? Возможно, из той самой несуществующей страны времен скандала. В ней прошла самая счастливая пора моей жизни, светлая, чистая, ничем не омраченная, пора, когда я вступал в пионеры, собирал металлолом и был белогвардейцем просто так, понарошку.

*      *      *

Я похоронил тебя в себе, о Союз Советских. Ты так и не стал Государством Будущего; инерция скушной и душной азиатской империи была слишком велика. На каждом из твоих обломков мы будем строить нечто иное: мы не забудем тебя, но и не вернемся к тебе. Но пепел воспоминаний о сборе металлолома всегда будет стучать в моем сердце.

Лично Товарищ У