|
Уже с месяц как улетел, улетел даже не как волшебник, на голубом вертолёте, — его вертолёт был белым, а сам он был… — с этого момента уже только был! — папой римским.
2013-й оправдал свои последние две цифры. К началу весны оставили свои посты достойнейшие из достойных, один из них, увы, ушёл навсегда. Второму пожелаем здоровья крепкого, как фундамент Собора святого Петра. Знаете, каким он папой был? — так и тянет задать риторический вопрос. Кому же теперь не ясно, что он был отличнейшим папой, одним из лучших, а может быть, и самым лучшим. За последние шестьсот лет так точно: почти столько прошло со времени отречения последнего понтифика. И ведь совсем не ясно, было ли оно таким же добровольным. Иозеф Ратцингер, строгий старик, заставший ещё Гитлера, вдоволь повидавший жизнь, чему признаками неожиданно неистовая улыбка и чёрные круги под глазами… Слабый уже телом, но могучий духом. Весомо, доступно, наглядно показал он коллегам-окормителям и окормляемой пастве, в чём подлинная, многократно и сознательно забытая суть христианства, — а именно: в отречении, тотальном и бескомпромиссном. Какой отказ явлен ошеломлённому миру — возвышенный и важный, какое величие в согбенной спине этого уходящего старца, и какой шекспировски-бетховенский размах в его уходе — внезапный и драгоценный в наши скучные, безнадёжно суррогатные времена! Я много думал о нём и о его необычном поступке. Возможно, именно поэтому уход, вернее, улёт его на белом вертолёте приснился мне за несколько дней до того, как это действительно случилось, не исключаю, что это видение навеял мне святой апостол Пётр, а может быть и дон Хуан Матус. Да-да, я сидел в вертолёте и ожидал его, чтобы сопроводить в отставку, надев по такому случаю красную рубашку и свой лучший, купленный в Киеве костюм. Понтифик запаздывал: слишком многие, видимо, желали с ним проститься — от кардинальского Политбюро до бесчисленных сермяжных фанов и зевак. «Пожилого человека не утомят ли они все», — качая головой, волновался я. — «Не вредно ли ему столько на открытом воздухе, в его-то годы, да и переживания, опять же…» Два пилота в парадной форме всеми своими спинами, несмотря на стандартную армейскую выправку, также выражали ожидание и волнение. Наконец явился он, престарелый рыцарь, лишённый наследства, вселенский отказник Йозеф Ратцингер. Два церемониймейстера, бережно поддерживая его под руки, помогли забраться внутрь вертолёта. Пилоты встали, отдавая честь, и я, проявляя почтение, тоже вскочил, и даже, кажется, обо что-то больно ударился головой; многие из вас точно скажут, что, не ударившись головой, я бы такого не писал. Он привычно помахал нам немощной рукой, показав жестом, что форточку закрывать не надо. Взлетели. Экс-папа сидел напротив меня, задумчиво и неподвижно, как сфинкс. Все молчали, подавленные эпичностью момента. Внизу плыл, наполненный торжественной человеческой икрой, красивейший древний город, салатовая зелень деревьев, круглый кофейник знаменитого собора, поднос Пьяцца дель Пополо, Колизей, словно пепельница с отбитым краем… Всего этого наяву, да ещё и с высоты полёта, я никогда не видел, и поэтому даже рот разинул, созерцая то легендарное поселение внизу, то медальный силуэт Его Святейшества на фоне заходящего солнца. Белая папская крылатка картинно развевалась на ветру. Йозеф Ратцингер шумно вздохнул. Облегчение было в этом вздохе. Тонкой стариковской рукой стянул с себя ермолку понтифика, бросив её на пустое сиденье рядом, достал пачку сигарет без фильтра, — такое потребляют у нас только непрошибаемые деревенские деды, — и, щёлкнув зажигалкой, закурил, пуская клубы едкого дыма… О чём он думал, Йозеф Ратцингер, шестнадцатый из Бенедиктов, делая прощальный круг над городом — там, во сне моём, и здесь, наяву? «Прощай, Ватикан, — должно быть, мысленно говорил он. — Прощайте, родные пенаты! Я устал, но сколь бы усталым ни был человек, у него всегда есть силы для того, чтобы высоко держать своё достоинство. Мой предшественник сделал роковую ошибку, дряхлою рукой удерживая власть; я, отговаривавший его от этого, не стану этой ошибки повторять. Кесарю — кесарево, божие — богу. Кесарево более не интересно мне, ни в какой примеси к божественному и ни под каким видом. К богу, ближе к богу, забирай выше, мой чудесный белый вертолёт! Прощайте, кардиналы, хитроумные старики, кто знает, подтравливали ли вы меня тайно всевозможными ядами и ртутями, по старой ватиканской привычке, или сам по себе за эти восемь лет я так сильно сдал — улетаю, не поминайте лихом! На покой, на покой, в священном одиночестве буду я поближе к господу, чем в ваших душных палатах, где за каждой занавеской по слухачу, чем в ваших коридорах, в каждом по призраку умученного! И ты прощай, доверчивый народ мой, возлюбленное и неразумное стадо, не забывай своего пастыря, прощайте, чадушки вы мои, большие и малые! Много глупых объяснений отыщете вы моему уходу. Но большинство, которому чаще всего суждено заблуждаться — мне ли того не знать! — на этот раз в глубине так любящей обманываться души своей поймёт мою правоту. Я преподам всем вам напоследок самый важный, прощальный урок: урок уходить красиво, искусство красиво расставаться… Этому миру, погрязшему в меркантилизме и мелочности, нужен действительно красивый жест — не показной, но исполненный глубины. Кому же его сделать, как не мне — патентованному наместнику господа бога на бренной земле? Сильные мира сего, задумайтесь над тем, что высшая сила — в отказе, она велика настолько, насколько великим может быть ваш отказ…» Так, должно быть, прощался, улетая, Йозеф Алоиз Ратцингер, Бенедикт XVI, папа, вошедший в историю под номером 265 среди всех прочих пап — и под номером 1 среди тех из них, кто желал быть действительно близким к господу. И в далёкой Венеции гондольеры живо плыли на узких челнах, дружно гребли вёслами, осторожно минули отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про своего святого отца. Лично Товарищ У специально для журнала САПИЕНС |
