Я был Юрием Никулиным

И уже поэтому сон мой был кошмаром. Мне не по душе Юрий, в нём подозревается хитрый жлоб под маской простака и вспоминается директор цирка, притусованный рассказчик анекдотцев во время чумы. Юрий нравится мне меньше остальных двоих, но был я именно им.
И цирк мой был пуст. В кромешной тьме мерил я шагами холодную арену. Эпоха уходила, и, хотел я того или нет, я уходил вместе с ней.
Я не заметил, как вошёл Моргунов. На мощных ногах его были мягкие унты. Его могучая фигура в потёртом матросском бушлате словно бы выросла из темноты.
— Здорово, цирк, — поприветствовал меня он.
Мы обнялись. Он был по-прежнему брав и безразмерен, однако чугунная демьянбедновская физиономия его несла на себе печать лишений, горечи и страдания.
— Ну и где твоя бриллиантовая рука? — по обыкновению хохмя, спросил он меня. — Вот когда бы она оказалась очень кстати.
Я был Юрием Никулиным. Мне было не до шуток. Разведя руками, я выразительно оглядел полуразрушенный купол цирка.
— Да-а, времена, — протянул Моргунов. — Ну ничего, перебьёмся. Хватит гулять! Есть дело.
Я повиновался ему без лишних слов, как всегда. Он умел повелевать.
Вышли на улицу. Ухватившись за бампер, Моргунов привычно развернул свою «инвалидку». Он был всё так же силён. И всё же некое предчувствие немощи угадывалось в его движениях.
— Заедем за Георгием, — сообщил Моргунов, заводя мотор.
Ехали молча. Я знал, что он расскажет обо всём только тогда, когда сам посчитает нужным.
Когда мы подъехали, Вицин уже стоял, притаптывая, возле своего подъезда. Он не любил заставлять ждать себя. На нём была широкополая белая шляпа и измятый белый пиджак. Мертвенная бледность покрывала его лицо.
— Как он постарел! — вырвалось у меня невольно.
Моргунов хмыкнул.
— Сердце, — только и сказал он с лёгким укором в голосе.
Мы оба знали, какое у нашего друга большое и чувствительное сердце. Чувствительное, большое и больное.
Мы вылезли из машины навстречу Вицину. Бросилась в глаза неряшливая рыжая щетина на впалых щеках. Он обнял Моргунова, а мне только протянул руку. Я был Юрием Никулиным. К клоунам относятся настороженно даже старинные товарищи.
— Один за всех — и все за одного! — втроём сказали мы, стукнувшись кулаками. Это был старый ритуал.
Я хотел спросить Вицина о его жизни, но знал, что он не любит рассказывать о себе.
Некоторое время ехали молча. Заговорил Моргунов.
— Что вы там ни говорите, просрали страну. Такую страну. Вы посмотрите на этих людей на улицах, на морды эти. Безысходность же так и прёт. Нищета. Бандиты. Ворьё. Негодяи. Школьницы на панели. Старики на помойках. И каждый сам за себя. Демократия. Век заканчивается предательством. Прошлое обосрали. Изговняли всю нашу жизнь. Правят проститутки и хамы. Союз развалился. Президент спился. Да какой он нахер президент! Обкомовец, только деклассированный.
Накрутив себя, он действительно распалился. Теперь он не просто констатировал, а выплёвывал слова. Я был Юрием Никулиным. Я продолжал молчать.
— Денег нет! Жрать нечего, блядь! — фыркал Моргунов. Он сменил тон резко, повернувшись к Вицину и ласково спросив:
— Ты-то, Жора? Тебе хоть на жратву хватает?
— Мне сейчас много не надо, — скромно ответил Вицин. — Я занимаюсь йогой. В день мне достаточно яблока и баночки сардин.
Невольно я отметил теплоту их дружбы. Я был Юрием Никулиным. Мне доставалось меньше.
— А ты, циркач? — грубо спросил Моргунов. — Ты ж у нас вхож в высшие сферы, вип объелся пип, а тюбетейка вон залатана.
Я, как мог, объяснил ему истинное положение дел, каким оно было в данном сне.
— Вот такие дела, — вздохнул Моргунов. — Заслуженные артисты, голь перекатная.
— Да ладно уже, не тяни! — ворчливо сказал Вицин. — Выкладывай, что ты там надумал.
— Вот же ж не укроешься от тебя, Жора! — захохотал Моргунов. — Ястребиный глаз! В общем, сосед у меня. Солидный вроде мужик. Может, и бандюга какой, чёрт его знает: сейчас только бандюги и выглядят солидно. Есть, говорит, возможность сняться в какой-то там передаче, я толком не знаю, ток-шоу какое-то или как они там сейчас говорят, — но заплатят столько, что до конца жизни хватит. Так что будет у тебя, Георгий, на столе не только яблочко с консервой, но и коньячок, и икорка…
— Ты же знаешь, я непьющий, — серьёзно сказал Георгий.
— Ну, значит, гири себе золотые купишь, — отрезал Моргунов. — Выпишешь себе из Индии парочку йогинь покрасивше и будешь по вечерам с ними йобой… йогой заниматься.
— Пошляк ты, Женя, — поморщился Вицин. — Но за предложение спасибо. Всегда ты нас выручаешь.
— Ну что, красноносый? — повернулся ко мне Моргунов. Как назовём операцию?
Я был Юрием Никулиным. Я знал, чего от меня ждут.
— Ы, — вздохнув, сказал я. — Конечно же, операция Ы.
Мои друзья, Портос и Атос, громко захохотали.

— А Шурик? — спохватился Вицин. — Ты Шурика им предлагал? Может быть, и Шурика взяли бы.
— А что Шурик? — надул щёки Моргунов. — Шурика огород кормит. Ты же знаешь, он бы с нами всё равно не пошёл. Он человек осторожный.
— Ну вот, а трусом прозвали меня, — покачал головой Вицин.
Мы посмеялись.
— Только, ребята, я прошу вас: никакого авантюризма, — остановил я наше неспешное пожилое веселье. — Годы наши уже не те, а сами по себе сейчас годы те ещё… То ещё времечко… Как там Женя говорил — бандитизм и прочее…
— Знаем, знаем, — зафыркал Моргунов. — А у тебя цирк. Солидный человек, есть чего терять. Хотя по ночам в твоём цирке можно наблюдать не только категорический императив внутри, но и звёздное небо над головой.
Они с Вициным снова засмеялись, но я к ним не присоединился: я был Юрием Никулиным, и меня мало забавляли дырки в куполе моего цирка.
— Всё-таки нехорошо вышло с Шуриком, — посерьёзнев, вновь вспомнил Вицин, — Но мы вот что: мы с ним потом поделимся. Чтоб на четверых было.
Моргунов посмотрел на него сначала с неудовольствием, потом — с умилением.
— Золотой ты человек, Георгий Михайлович! — с чувством сказал он.
Я был Юрием Никулиным. Мне бы он никогда так не сказал.
Наконец приехали. Моргунов повёл нас какими-то дворами, сквозь тёмные и низкие арки.
— Встреча назначена здесь, — указал он в одну из них.
В ней нас ожидали два человека, внешность которых мне сразу очень не понравилась. Оба были коротко стрижены, пальца на три выше Моргунова и почти так же широки. Лица их несли на себе налёт тупой жестокости, и ничего более. У одного ниже глаза к переносице опускался свежий, не затянувшийся ещё толком шрам.
— Н-да, — только и хмыкнул Вицин.
Нас усадили на заднее сиденье роскошного джипа. Моргунов, как я упоминал, был очень широк, но мы свободно умещались в этих кожаных хоромах втроём, отгороженные от шофёров стенкой на манер лимузина. Окна были замурованы; лампочки в крыше давали тусклый свет.
Автомобиль тронулся, удивительно плавно и бесшумно для такой махины.
— Н-да, — снова хмыкнул Вицин с ещё большей долей сарказма. — А ты, Евгений, уверен в своём соседе?
— Мужик как мужик, — отмахнулся Моргунов. Голос его, как мне показалось, всё же звучал чуть менее уверенно. — Да ладно вам, подумаешь, сняться на телевидении. Всю жизнь же снимались, и чаще всего во всяком говне.
— Это мы тогда думали, что говно, — с неожиданной для себя самого обидой сказал я. — А теперь выясняется, что это были шедевры. По сравнению с тем действительным говном, что снимают сейчас.
— Да уж, юмор был попристойней, чем у членов клуба «Белый попугай», — захохотал Моргунов. Я был Юрием Никулиным. Я проглотил.
— Действительно, Юра, зачем ты связался с этим пошляком Рязановым? — спросил принципиальный Вицин. — Скользкий тип.
— Опять же с ельциноидами законтачился, — сурово констатировал Моргунов.
— Деньги, — пожал плечами я. — Надо зарабатывать деньги. У меня цирк.
— Видел я твой цирк, — ухмыльнулся Моргунов. — С дырявым кумполом, как и у самого директора, впрочем. За чечевичную похлёбку не продаются.
Я был Юрием Никулиным. Я снова смолчал.
— Перестань, — сказал Моргунову миролюбивый Вицин. — Не обижай Юру. Не каждый сможет день ото дня выносить безденежье…
— Ну вот скоро и не нужно будет его выносить, — приободрился Моргунов. — Потому что безденежья и не будет. Кажется, приехали?
Джип остановился. Нас пригласили на выход.
Большой красный лифт поднимал нас к хозяину. Братки стояли молча, сложив руки на брюхах. Моргунов тоже сложил руки на брюхе, избоченясь: ему не терпелось с ними схлестнуться. Деликатный Вицин удерживал его под локоток. Я был Юрием Никулиным. Я стоял руки по швам.
Лифт вынес нас на нужный этаж. Охранники безмолвно отступили в его пещеру; шрам на щеке одного из них зиял. Молодой парень секретарского вида, долговязый и вертлявый, провёл нас длинным коридором в светлую просторную комнату.
За просторным столом, покрытым скатертью, сидел небольшого роста седой человек, понравившийся мне ещё меньше наших спутников. Коротко остриженная голова его была кругла, а в чёрных глазах помещалось зло.
— Присаживайтесь, — жестом пригласил он нас.
Мы сели рядышком на три роскошных стула, напротив плохого человека. На столе стояла золотая статуэтка Оскара, большая бутылка дорогого виски и четыре квадратных стакана. Лёд в них, отметил я, ещё не растаял — его только-только положили.
На тонких щеках Вицина играл лихорадочный румянец, нервные пальцы мяли видавшую виды шляпу. Моргунов жадно смотрел то на бутыль, то на статуэтку.
Плохой человек разлил виски по стаканам. Мы с Вициным пригубили содержимое, а Моргунов хряпнул залпом, закашлявшись от попавшего в горло кусочка льда.
— К делу, господа, — сказал Плохой Человек. — У нас совсем мало времени. Надеюсь, Евгений Александрович, Роман Аркадьевич ввёл вас в курс дела?
— Роман Аркадьевич? — кашляя, переспросил Моргунов. — Ах, Рома, сосед? Ну, в общем и целом, да. Сказал, что мы приглашены на ток-шоу. Назвал приблизительные гонорары. Думаю, столкуемся.
— Уж поверьте, столкуемся, — улыбнулся Плохой на одну сторону и безгубо. — Насчёт гонораров можете не сомневаться, они оправдают ваше ожидание. Вот задаток.
Вынув из-под стола сверкающий металлическим кейс, он небрежно бросил через стол шесть плотных зелёных пачек. Я невольно присвистнул. Брови Вицина разлетелись в стороны. Бывалый Моргунов не повёл ни одним мускулом лица.
— Это только задаток, — продолжал ухмыляться Плохой. — Как видите, мы ценим ваше творчество. Вы для нас живые классики. Но к делу, господа, к делу, — повторил он.
— К делу, — решительно повторил Моргунов. Вицин незаметно припрятал две своих пачки в карман.
— Вам, конечно, известно, кто такой Корявый.
Мы переглянулись и отрицательно закачали головами.
— Да? Странно. Ну это и неважно. Корявый — подлинный благодетель нашего города, нашей великой русской столицы. Сложно даже приблизительно прикинуть, сколько человек и даже учреждений и скольким ему обязано. Корявый — человек исключительной доброты и исключительной влиятельности.
— Похвально, — пискнул Вицин.
— Я рад, что вы меня понимаете.
Моргунов наклонил голову. Я заметил, как пульсирует синеватая жилка на влажном виске его вспотевшего бритого черепа.
— К сожалению, даже у таких людей есть враги, — понизив голос, доверительно сообщил Плохой, и скверная улыбка сползла с его лица. — Прокурор Пшеничников запросил вчера Корявому пятнадцать лет.
— Прискорбно, — пискнул Вицин, как всегда виртуозно играя свою роль блаженненького.
Я был Юрием Никулиным. Я должен был оставаться в роли. Я состроил самую глупую из своих гримас и сказал:
— Во гада!
В душе я отчаянно желал уйти отсюда. Но сердце жгла алчность, а карман — задаток, который я припрятал вслед за Вициным.
Лишь моргуновский задаток оставался на столе.
— Однако, какое отношение всё это имеет к нам? — респектабельно, но хмуро спросил наш босс.
— Очень правильная постановка вопроса, Евгений Александрович, — похвалил его Плохой. — Очень деловая. Ваша задача — провести ток-шоу с участием Пшеничникова. Снимем мы его прямо здесь. Насчёт показа в прайм-тайм уже договорено с Владом Листьевым.
Пшеничников — человек не публичный. Однако он большой ваш поклонник. Он согласился придти только потому, что давно мечтал с вами познакомиться. Находиться с вами в одной комнате и вести разговор для него большая честь. Как и для меня, — добавил Плохой, спохватившись.
— Польстительно, — пискнул Вицин, совсем уж юродствуя. Сегодня он был в ударе.
— Наташенька, — позвал плохой, и в комнату, почтительно виляя бёдрами, вошла грудастая и жопастая девка, такая, что голая голова Моргунова, повернувшегося к ней, налилась кровью. Девка тоже была почти голая, если не считать туфелек на высоком каблуке, кружевных трусиков, ажурных чулок и развратной татуировки на правом бедре. И да, ещё в руке её был сверкающий медный кофейник.
— Вот из этого кофейника, — продолжал Плохой, погладив девку по заднице, — Наташенька нальёт вам кофе. Ваша задача — ни в коем случае этот кофе не пить. А вот Пшеничников выпить должен обязательно. Хотя бы пригубить.
— Отрава? — выкатил бильярдные глаза Моргунов. — Мокрое дело? Да как вы могли…
Он встал; мы с Вициным, ошеломлённые, вскочили вслед за ним.
— Сядьте! — рявкнул Плохой, так, что крышка у девки на кофейнике задребезжала. Мы тоже вздрогнули, даже Моргунов, но продолжали стоять.
— Выйди, Наташенька, — вкрадчиво и гадостно попросил Плохой девку, и та ушла за дверь, испуганно виляя бёдрами. — Да сядьте же, — попросил он и нас тоже тихо, — ну как же вы могли придумать такую гадость? Дайте договорить.
Мы нехотя сели. Вицин незаметно положил свой задаток обратно на стол. Я, балбес, стал думать, как мне сделать это так же незаметно.
— Никакой мокрухи, — сказал Плохой неожиданно грубо, и уголовное словечко словно бы вывернуло перед нами во всей красе его поганое нутро. — Если бы нам нужно было замочить прокурора, обошлись бы как-нибудь без вас. Его надо только скомпрометировать. В кофе будет подмешан сильнодействующий наркотик. Сделано в СССР, разработка ГРУ: задавая правильные наводящие вопросы, вы сможете повернуть так, чтобы он отвечал ровно то, что от него требуется. Опросник разработан, вот он, — швырнул он через стол четыре красные папки к нашим снова уже шести пачкам.
Мы подавленно молчали. Плохой завидел неладное.
— Короче, у фраера развяжется язык, он и понесёт всякую туфту, — попытался он заговорить примирительно. — Потом всё это покажут на первом канале. После сьёмок основной гонорар, по три суммы задатка, и сверх того каждому пачка за молчание. Мы заботимся о своих людях, а о таких уважаемых людях заботимся сполна. Школа Корявого. Ну, давайте ещё по одной за успех дела.
Он разлил виски в гнетущей тишине.
На этот раз первым поднялся Вицин.
— Прошу меня простить… — сбросив киношную дурашливость, серьёзно заговорил он.
— Нет, это я прошу меня простить, Георгий Михайлович, — непреклонно перебил его Плохой. — Я, к сожалению, должен идти уже сейчас. Дела. Всюду дела. К тому же до прихода Пшеничникова времени совсем мало. Наташенька, Дашенька и Машенька накроют на стол и немножко вас погримируют. А уже после съёмок отгримируют как следует, если только захотите. Девочки профессионалки… Наташенька, как вы видели, рыжая, Дашенька и Машенька, соответственно, — брюнетка и блондинка… Можно будет и, по старинному русскому обычаю, отпраздновать всем вместе за дружеским столом. Вечером придут уважаемые люди. Борис Абрамович заедет. Но сначала работа.
Я был Юрием Никулиным. Всё-таки человеком старого типа. А уж мои друзья и подавно. Растерянные, мы давились возмущением, отвращением и отторжением. Моргунов справился с собой первым, он глухо замычал:
— Дорогой товарищ, не знаю как вас там, не представились вы…
— Я не товарищ, — холодно ответил Плохой. — Нынче товарищи товар ищут. Извините, мне действительно надо идти. А вот вы отсюда уйдёте только после того, как сделаете своё дело. Хорошо сделаете. Здесь у нас не только профессионалки Дашенька с Машенькой, но и профессиональная охрана. Только возле этой двери два вооружённых человека со школой ВДВ за плечами, я уж молчу сколько на выходе. Так что уйти, не заработав, не получится. Сделал дело — гуляй смело, к вам отнесутся со всей предупредительностью. А не сделаете дело — вы уж простите мою прямоту, не только ног не унесёте, но и костей не соберёте.
Холодная, противная волна поднималась из живота к моему горлу, горлу Юрия Никулина. Моргунов пристально посмотрел на Плохого и спокойно сказал:
— Мразь.
— До свидания, — попрощался с нами Плохой и вышел из комнаты.
Мы встали. Запрокинув бронированный череп, Моргунов хряпнул свой стакан виски. Помотал головой, как бык, схватил бутылку и и отхлебнул из горла. Дверь в комнату отворилась; в ней стоял Плохой.
— Совсем забыл, — с улыбкой глядя на смешавшегося Моргунова, промолвил он. — Видите золотую статуэтку Оскара на столе? Это наш маленький вам подарок. Господа, она ваша. Вы как никто заслужили звание лауреатов.
Дверь за подонком затворилась; Моргунов в отчаянии опустился на свой стул и закрыл руками лицо. Вицин, белый как смерть, положил ему руку на плечо.
Я был Юрием Никулиным. Я был в отчаянии.
Тишина, повисшая между нами троими, становилась всё более гнетущей.
— Хорошо, что Шурику не позвонили, — вдруг задумчиво сказал Вицин.
И вновь, после почтительного стука, отворилась дверь; в образовавшийся полупроём высунула голову и груди Наташенька.
— Можно уже сервировать? — спросила она.
— Закрой дверь, сучка, мы разговариваем, — заорал на неё Моргунов, и сексбомба поспешно ретировалась. О чём же могли разговаривать мы, попавшие в ловушку?
Я был Юрием Никулиным. У меня был какой-никакой, пусть полуразрушенный, цирк и какая-никакая белая фуражка с якорем. Я сделал какую-никакую карьеру. Я попал в какие-никакие круги. На масло, конечно, не хватало, но на хлеб — ещё куда ни шло… Я был Юрием Никулиным. Я сделал себя сам. Мне не нужен был, по большому счёту, ни опустившийся и запутавшийся босс Моргунов, ни не от мира сего ботаник Вицин. Зачем, зачем я здесь? Чёрт бы побрал этих двух оборванцев, старых неудачников, облезлых джентльменов в поисках десятки…
— Ну спасибо тебе, Женечка, — злобно и ядовито заговорил я. — Спасибо большое за такой заработок, благодетель ты наш…
— Перестань, Юра! — укоризненно остановил меня Вицин. — Он же не знал…
— Так надо было знать! — заорал я. Вишь ты, жалеют друг друга. А я был Юрием Никулиным, я был всегда чужим и для них, лучших своих, всё-таки, друзей…
— Юра прав, — тихо сказал Моргунов. — Я во всём виноват, я впутал вас, самых дорогих мне людей, в это дело…
— Будет тебе, Женя, убиваться, — хлопнул что есть силы Вицин его по могучему плечу, внезапно суровый и решительный. — Мы знаем, что ты не нарочно, из лучших побуждений. Да и сами мы не маленькие, отвечаем за себя. Давайте лучше решать, что будем делать. У нас мало времени.
— Да, мало времени. Надо решать, что делать, — молвил Моргунов, энергично поднимаясь со стула. Сильный человек, он в несколько секунд подавил своё отчаяние. — Что делать… В общем, так: предлагаю военную хитрость. Дождёмся съёмок, прямо в эфире предупредим прокурора и будем уматывать вместе.
— Нет, Женя, — покачал головой Вицин. — Не выйдет. Это же не прямой эфир. Просто пришлёпнут нас вместе с прокурором, и всё.
— Прокурора надо предупредить, — сказал я. Я был Юрием Никулиным. Я не был каким-нибудь подлецом.
— Правильно, предупредить! — бахнул кулаком по столу Моргунов. — А он пусть шлёт сюда ментов и накрывает эту малину!
— А как предупредить? — вновь задумчиво покачал головой Вицин. — Мы же в ловушке.
В конце прошлого века, дорогие дети, мобильные телефоны не были ещё так широко распространены, как сейчас.
Нас охватил коллективный припадок отчаянного, судорожного размышления. Мы молчали, и только Моргунов что-то тихо рычал себе под нос.
Времени было совсем мало. Встав из за стола, Моргунов открыл книжный шкаф за нашими спинами. Вытащил откуда-то с нижней полки книжку какого-то Товарища У с глупым названием «ПОПОСФЕРА» и поставил на самое видное место.
— Ты чего? — не понял я.
— Если будут снимать, так пусть хоть на фоне хорошая книжка стоит.
— Ну уж нет! — бухнул теперь уже Вицин по столу кулаком, с силою, неожиданной для своего тщедушного тела. — Я в этом участвовать не буду. Я лучше сдохну.
— А ведь и правда, лучше сдохнуть, — с готовностью и даже весело согласился Моргунов. — И как это я мог даже мысль такую иметь. Да ведь, в общем-то, давно уже и пора. Разве это жизнь? Не наши это времена, хлопцы. Не наши времена. Уходить! Пора уходить. Зато уйдём с честью. Жили с честью, с честью и помрём. Ведь мы же, хлопцы, никогда не сдавались? А?
— Один за всех — и все за одного! — проревели мы, по обычаю стукаясь кулаками.
— Значит, так, — твёрдо говорил Моргунов, и глаза его горели. — Теперь очень тихо, чтобы нас не подслушали. Думать некогда, но всё-таки. Он говорил, что за дверью два лба. Из ВДВ. Но и меня ещё списывать рано. У меня свои университеты. Мы ещё посмотрим, кто кого. Значит так, Жорик идёт первый. Мы с Юрой за ним, по сторонам. Ты, Юра, возьми вот эту вот статуэтку и спрячь под одеждой, что ли… Или за спиной… Да хотя бы просто в руки возьми, как будто ты её рассматриваешь. Вот понравилась она тебе. Так. Ты, Жорик, как обычно, включаешь дурачка, подходишь к охране и спрашиваешь, где здесь туалет. Один тебе путь показывает, второй в это время за нами с Юрком следит. Тут уже как получится. Я вырубаю того, что с моей стороны, а ты, Юрец, статуэткой своего по черепу ка-а-ак трахни!
Я запротестовал. Я был Юрием Никулиным, а не Дольфом Лундгреном.
— Я не буду бить человека железом по голове! — воскликнул я.
— Да? — спокойно спросил Моргунов. — Ну а я буду. Тем более что это не железо, а золото. Благородный металл. Ладно, давай эту цацу сюда. Нет времени на препирательства. Тогда так, Юрка: бей по морде, что есть силы, снизу вверх, под челюсть. Всем телом бей! Всё тело вложи в удар. И вот ещё щепетильный момент: можно коленом по яйцам. Это, хотя и не по-джентльменски, всё-таки не то, что балдой по башке. В данном контексте допустимо.
— Извинительно! — вспискнул Вицин, и мы, несмотря на драматизм ситуации, от души рассмеялись.
— А ты, Жора, не глядя на нас, бежишь к дверям.
— Ну уж нет. Я вас не оставлю! — нахмурился Вицин.
— Оставишь. Нам нужно подкрепление. На твои быстрые ноги вся наша надежда… Хотя нет, знаешь что: там у второго выхода могут быть ещё покрепче битюги… В общем так, дальше наступаем вместе, действуем по ситуации. На лестничной площадке разделяемся: кто-то должен убежать. Вы с Никулиным сбегаете по лестнице, я, как человек тяжёлый, еду в лифте. Ясно?
— Ясно, — твёрдо сказали мы с Георгием в один голос.
— Ну, храни Господь, — широко перекрестился Евгений. — Вперёд, Георгий! Тренироваться на кошках нет времени.
— Не подведи нас Шива, — кивнул Вицин.
Я был Юрием Никулиным. Я не верил ни в Господа, ни в Шиву.
— Погодите-ка, отхлебну напоследок, — хорошенько приложился Моргунов к горлышку бутылки и вылил её содержимое на пол.
— Вылил поллитру! — возмутился я. Всё-таки я был Юрием Никулиным.
— Это тебе, — сказал он, вручая мне пустую бутылку. — Если железом по голове нельзя, то стеклом по голове, хотя и нехорошо, но иногда можно.
Дверь открыли на счёт раз-два-три. Вицин рванул в проём, но стоявшие за ней охранники быстро преградили ему путь.
— Ах вот вы где, — блистательно и молниеносно включая дурака, загнусавил мой друг, — а я же вас давно ищу. Вы не скажете, где здесь туа… А впрочем, — эх-х-ма! — закончил он неожиданно, что есть силы задвигая амбалу коленом в пах согласно совету старшего товарища. Амбал переломился пополам, издавая урчащий кошачий звук, — и тут Моргунов обрушил на его затылок основание Оскара. Бандит пал; он ещё не растянулся на полу, а Моргунов уже дробил головой Оскара челюсть его напарнику. Тёплая кровь брызнула на моё лицо. Всё произошло так быстро, что я с этой бутылкой и замахнуться не успел. Я был Юрием Никулиным. Я гордился своими лучшими друзьями.
— Прочь, шалава! — прорычал Моргунов, размахивая Оскаром и невежливо отшвыривая назад полураздетую Машеньку или Дашеньку, вышедшую на шум с подносом в руках из боковой комнаты.
Машенька завизжала. Я был Юрий Никулин; я показал ей кулак, скорчив самую жуткую из своих клоунских гримас. Она заткнулась.
— Уж простите, возьму ваш поднос, — сказал ей Вицин, вооружаясь. Я тем временем, приберегая бутылку, с наслаждением двинул кулаком в морду растерянно копошащегося в машенькином будуаре парня-секретаря. Полураздетый, как и Машенька, он очевидно приходил сюда за любовью, и растянулся на полу с явной готовностью, всем своим видом показывая, что не желает сражения, демонстрируя убеждённый пацифизм.
— К выходу! — оторвавшись вперёд от нас, воззвал Моргунов.
Но из выходных дверей ему навстречу уже бежали наши старые знакомые, один со шрамом, другой без, преграждая движение и вытаскивая на ходу пистолеты.
— Женя, пригнись! — крикнул Вицин, бросая в противников поднос.
Те разгруппировались в смятении.
— Проклятые! Расхитители социалистической собственности! У, мерзавцы! — ревел гигант, словно бы античный герой, орудуя своей палицей; мы помогали ему, как могли. Вязкий мозг одного из супостатов уже стекал по мечу Оскара. Озверев, я тыкал второму бутылочной «розочкой» в живот и лицо. «Теперь-то у тебя будет побольше шрамов», — приговаривал я. Вицин впился зубами в руку с пистолетом, перекусывая несчастному вену.
Мы прорывались. Мы почти уже прорвались, когда сзади послышались выстрелы, — глухо, как бы в отдалении; несколько молодчиков в тёмных костюмах, быстрые и деловитые, выскочив из тыльных комнат, расстреливали нас из армейских пистолетов. Первым пал Моргунов, весь изрешеченный, успев полуобернуться к нам. Он сказал просто: «прощайте, братья», и, хотя говорить громко он уже не мог, мы с Вициным услыхали его своими бешено колотящимися в бою сердцами.
— Беги, Юра! Я тебя прикрою… — крикнул мне Вицин, широко открывая свой острозубый, переполненный ворожей злою кровью рот, метая во врага сверкающий поднос. Пуля пронзила самое его, благородное и чуткое, сердце; он упал как подкошенный. Красное пятно стремительно расплывалось по белому пиджаку.
Я не успел сказать ни слова. Первые пули, настигшие моё тело, ещё обжигали; следующие уже входили как в масло, в стремительно становящийся посторонним миру предмет. Я просыпался. Я был Юрием Никулиным. Меня расстреляли последним.
Лично Товарищ У

ВЕРШКИ