Я не ожидал от себя такой ярости, позорной, граничащей с отчаянием — по поводу, вовсе этой ярости не стоящему. Нет, нервы мои были уже не те, что раньше.
Визитёр не обижался; он, кажется, был привычен к такой реакции отдельных граждан на свою звёздную персону. Что истерика одиночек тому, кто познал любовь народную!
— Как вам не стыдно, как вам не стыдно, — с укором говорил он, цокая языком и качая большой химической головой. — Не выполнить последнюю волю Примадонны!
— Да как вы не понимаете, — с недостойной нервностью орал я, — что и вы, и Примадонна ваша суть глубоко чуждые мне явления, мерзкие опарыши общественной дегенерации, разносчики тупости, от которых я просто хочу быть как можно дальше? Чего вы лезете в эту дверь?
Посетитель, длинный, рыхлый, отъетый и одутловатый губошлёп, похожий на завёрнутую в фольгу колбаску для гриля, продолжал причмокивать и качать головой. Я никогда не подозревал, что он со своей Примадонной может вызывать столько эмоций: они всегда были людьми параллельных миров и раздражали, лишь появляясь в качестве кумиров окружающих колхозанов: тогда я невольно грустил по поводу своего существования их, колхозанов, посреди… А так они были мне безразличны, и Примадонна, и её нынешний хахаль, тоже губошлёп, и этот вот, заявившийся ко мне болгарин, хуже татарина… Теперь выяснилось, что на самом деле это не так, они таки имели своё место в моей якобы автономной жизни: я знал их, не желая знать, не желая узнавать, узнавал об их вояжах, покупках и случках, копя подсознательные страх и отвращение, и визит незваного гостя оттуда внезапно оказался чем-то вроде вторжения гигантского помидора-убийцы.
— Неужели вам не стыдно? — с поволокой глянув бессмысленными чёрными глазами, задушевно спросил помидор-убийца, и у меня аж дух захватило от такой наглости.
— Ну ладно, допустим, у вас плохой вкус и мы вам не нравимся, — заговорил он, воспользовавшись моим замешательством. — Но ведь умер человек, и его последняя воля — чтобы вы сказали речь на его могиле. Последняя воля любого, даже самого вам неприятного человека должна уважаться, я считаю.
Он поглядел на меня с видом праведника, и, странное дело, я нашёл резон в его словах.
— О мёртвых либо хорошо, либо ничего. У меня с вашим мертвецом может получиться только ничего, понимаете?
Слёзы навернулись на раскосые очи.
— Если бы не её завещание… Я бы поговорил сейчас с вами по-другому!
— Угрожаете? Сейчас возьму на кухне веник и вымету вас отсюда к чёртовой матери.
— Во мне почти два метра росту, — с достоинством отвечал мой оппонент, — не очень-то просто вам будет это сделать!
— Снова угрозы? Иду за веником, — процедил я сквозь зубы и поворачиваясь в сторону кухни.
— Стойте! Я пришёл не с угрозами. Я пришёл с просьбой. Ради того, чтобы выполнить её последнюю волю, я готов быть корректным даже с вами. Хотя вы мне отвратительны.
— Нечего и говорить, что вы мне тоже совсем не нравитесь, хотя я и не гомофоб, Филипп, — сказал я, начиная остывать, нарочито выплюнув две последние буквы «п». Неожиданная рыцарственность моего посетителя в перьях всё-таки производила впечатление.
— Послушайте! Не надо ругаться. Надо по-человечески… Вы можете сказать в своей речи всё, что угодно, всё, что захотите; она так и написала в своём завещании, чудесная, чудесная!.. — он снова прослезился. — Говорите всё, что позволит вам ваша совесть… или отсутствие совести. Но не лишайте покоя мою Примадонну! Не дайте её тени скитаться по студиям звукозаписи, по Чернобылю, Сан-Ремо и Сопоту!..
— Да уж, этакому-то призраку только и не хватало бродить по Европе, — пробурчал я.
— Освободите её! Я не требую уважать её — она не нуждается в вашем уважении, вы, негодный маргинальный неудачник! Уважайте вечность, ту, что поглотила её — эту благородную душу!
«Как-то неожиданно для своего имиджа вещает, — думал я, скрывая удивление. — Вот тебе и банька с тазиком».
— Говорите всё, что хотите, вы, мучитель! — но приезжайте и скажите. Она завещала вам три миллиона долларов; на такие деньги сможете издать всю свою гадкую мазню, все свои графоманские мерзости… Вот чек, держи, — патетически воскликнул он, тыча в меня бумажку картинным жестом, — она и к тебе оказалась щедра! Когда она упомянула вас в своём завещании, все нотариусы пожали плечами! Держите-держите, это ваше! Бедняжка, она позаботилась о вас, не ставя никаких условий, она только просила, смиренно просила приехать и сказать своё слово, бесчувственное вы бревно!
Я не менее картинно выхватил чек и спрятал его в карман, пока он не залил его своими слезами.
— Пойдёт на благотворительные нужды, — сказал я, похлопывая себя по животу, — чёрт с вами, едем!
— Летим, — деловито уточнил он, — самолёт уже ждёт.
Колонна, следовавшая за гробом, поражала. Я знал почти каждого из них; они были неприхотливыми, безыскусными паразитами и моего мозга. Безутешная дочь, в горе клюющая длинным носом, бледная и костлявая, как сама птица-смерть; похожий на мартышку суетливый педераст в разноцветных тряпках; блёклый длинноволосый блондин с лисьей мордочкой и усами комбайнёра; какая-то неприятная женщина со сплюснутым лицом, со следами экстренного похудения, соседка её, тоже неприятная, с лицом, наоборот, вытянутым, похожим на лошадиное, явно экстренно пополневшая; печальный, чуть грузноватый грузин со стоячим воротничком; долговязый лысый еврей, уголовного вида, нос котлетой, на лысине его неприлично колосились оставшиеся редкие волоски; почтенный соплеменник его, бледный старик во фраке, с лицом, словно бы вытесанным из дерева, в руке, обнажив зеленовато-белый голый череп, он держал иссиня-чёрный парик, снятый, очевидно, в знак уважения к памяти усопшей; простонародная бабка в фиолетовой саронге, с учительским каре, за ней похожий на ишака тоже простонародный человек с переростком сыном, оба в расшитых блёстками рубашках с закатанными рукавами; не шёл, а скакал крашеный брюнет в мелких искусственных кудряшках, намазанных чем-то вязким и блестящим, и лицо его, измученное пластическими операциями, так же неестественно блестело; под руку с довольно вульгарной рослой красавицей семенил в сверкающем костюме невысокий, но упитанный, розовощёкий молодой человек с тщательно уложенными локонами натурально блондинистого цвета; шествие замыкал прыткий малороссийский трансвестит с огромной накладной грудью и колесом от трактора «Беларус» на шее, в руке он держал сделанный из фольги шлем с огромной звездой… Я не перечислил всех, имя им было легион, поверьте, это было ужасающее зрелище. «Армагеддон-попс», вспомнилось название Егорова альбома.
— А где последний её бой-френд? — спросил я у своего сопровождающего.
— Не пришёл, неблагодарный, — пафосно промолвил он.
Скорбящего народа, который, по идее, должен был исчисляться толпами, не было, да и улицы были пустынны; я понял, что их оцепили и очистили ради нас, ради нашей процессии. Примадонна не желала давки; операторов и репортёров, однако, было много. Отказаться от проводов народных легче, чем от последнего появления в телевизоре; в этом смысле Примадонна была современной звездой.
Процессия двинулась на Красную площадь; я несколько удивился.
— Однако, претенциозно, — сказал я сопровождающему. — Она что, собралась упокоиться в Кремлёвской стене?
— Именно так, — с хорошо рассчитанной гордостью ответил он. — Об этом уже договорено.
Негодование вновь захлестнуло меня.
— Филя, ты не врёшь??? Здесь хоронили Горького, Дзержинского и Королёва!
— Что я сказал, — торжественно отвечал Филя, — то сказал.
«Ну постой же, — подумал я, — скажу тогда и я, всю правду, как и завещала старушка».
В недобром расположении духа я ступил на сымпровизированный в центре площади помост. Попсовики изготовились, навострив уши. Помост был кругл; в центре его, созерцая эти инфернальные босховские обличья у сверкающего чёрного гроба, я почувствовал себя философом Хомой, — казалось, они вот-вот позовут за Вием.
— Господа! — рявкнул я. — Отчего-то мне кажется, что никто из вас, господа, не помнит слов Бонапарта, с которыми он обратился к своим солдатам у египетских пирамид, перед сражением с мамелюками. Сорок веков, сказал тогда Бонапарт, смотрят на вас с высоты этих пирамид. С высоты этой пирамиды, господа, — продолжал я, указывая на Мавзолей, — на вас смотрит один век, пока ещё один, но какой! То был великий век, господа, век не только погребённого в этой пирамиде титана, не только гениев, героев и злодеев, захороненных подле его гробницы — но и мой и ваш, и покойницы, мелкой попсовой певицы эпохи Брежнева…
Я ожидал, что они зашумят, но они слушали по-прежнему внимательно, в напряжённом молчании.
— Да, господа, — не дождавшись их возмущения, продолжал я, — я признателен покойной, столь неожиданно завещавшей мне совсем уж неожиданную сумму. Правда, которую я о ней говорю, и будет высшим проявлением моей признательности. Когда я узнал, что усопшая будет замурована в этой стене, я содрогнулся; но я верю в судьбу, господа, я чувствую её дыхание и её символизм, её последний трагический парадокс. Осталось существовать именно то, что вряд ли заслуживает существования, и даже теперь, когда ваша Примадонна уходит, вы остаётесь. Следует признать: ваша нелепая, безвкусная мафийка, более двадцати лет кривляющаяся на холодеющих обломках Эпохи Штурма Небес, есть также порождение этой эпохи, один из самых жизнеспособных её артефактов. Идея мертва; балаган бессмертен.
— Где Петросян? — грозно крикнул я. — Почему не позвали Петросяна?
Они напряжённо молчали. Я услышал, как за моей спиной Филя говорит кому-то шёпотом:
— А ведь действительно надо было позвать. Как-то неудобно получилось перед Евгением Вагановичем.
Выдержав паузу, я понизил голос:
— Неспроста, нет, неспроста вы устроили на площади перед этим некрополем главную дискотеку страны! Вы были нужны на излёте эпохи, чтобы засвидетельствовать своей ничтожностью её трагедию и её величие. Вы справились со своей задачей. Валяйте, хороните здесь свою крёстную мать — не повернётся, спокойный, великий мертвец в пирамиде, и пепел Горького не застучит оскорблённым благородством ни в чьё сердце! Давай, Филя, копай!
Утирая пот со лба, я сошёл с подмостков. Монстры ринулись ко мне, окружив со всех сторон.
— Как? Значит, вы не против захоронения? — с некоторой растерянностью в голосе спросил Филя.
— Делайте, что хотите, чудовища, — устало сказал я, — Выпустите меня, я ухожу.
— Но мы думали, вы будете против! Потому что вы должны её поцеловать.
— Поцеловать?! — вытаращился я на популярного исполнителя. — Да ты что, с дуба упал?
— Это и есть самое главное! Я не мог сказать об этом сразу, иначе вы точно бы не согласились. Вы должны её поцеловать: тогда тело оживёт. Об этом говорит пророчество, и для этого ты здесь. Ты же не хочешь, чтобы её хоронили в Кремлёвской стене? Тогда целуй!
— Целуй, целуй! — завопили живые призраки.
Отчаянно брыкающегося, меня подняла на руки их плотная толпа и потащила к гробу. Стремительно приближающийся, неминуемый ярко-красный рот покойницы выражал дьявольскую насмешку. Я отбивался как мог, руками, ногами и головой.
— Врёшь, не возьмёшь! — кричал я. — Asche zu Ashe, und Staub zu Staub!
Исторический поцелуй так и не состоялся. Я проснулся в холодном поту и сразу же горячо пожелал Примадонне многих лет жизни.
Лично Товарищ У
