Мы сидели с Маяковским в геттингенской кафешке «Под Гауссом», и великий математик по дефюнесовски задорно взирал на нас с вывески. Столик стоял под открытым небом, в тени зонтика, на дворе был август, так что закисать в помещении не имело никакого смысла. Я был здесь уже второй раз, много лет спустя первого; Маяковский никогда доселе не бывал ни в Геттингене, ни в нашем времени. Он с интересом озирался по сторонам, крутил головой и даже украдкой вытаскивал очки из нагрудного кармана белой рубахи, водружая их на свой монументальный нос, чтобы лучше что-нибудь рассмотреть, и тут же, стесняясь, прятал обратно. Кофе был каким-то гадостным, липким, да и какой кофе в такую жару. Спросили пива; необъятных размеров румяная тетя принесла четыре громадных пенящихся бокала. «Замечательно!» — завопили мы в один голос и принялись вгрызаться в пену, чтобы поскорее добраться до заветной прохладной жидкости. Разговор пошел. До этого я был слишком подавлен величием момента, а Маяковский — окружающими новыми временами и близорукостью, которую он вынужден был демонстрировать; мы были скованы до первой кружки. Славное немецкое пиво сблизило нас, отбросив условности и декорации. Мы успели поспорить: я говорил, что бокал должен иметь как можно более тонкие стенки, какой же интерес вместо того, чтобы пить пиво, жевать стекло, Маяковский стоял за граненые, толстостенные стеклянные кружки. «Пиво, Володька, надо уметь не только пить, — наставительно говорил он, — нужно уметь еще делать вот так», — и что есть силы увесисто громыхал своим толстостенным бокалом по столу, совершая необходимый пивной ритуал. «А если бы он был такой скляночкой, как ты хочешь — это ведь даже по столу не постучать, треснет и развалится». Толстая фрау с умилением взирала на своего громкого клиента. «Да уж что делать, приходится пить из этой стеклянной гири», — ворчал я.

У меня зазвонил телефон. Мобильный. «Можно Владимира Владимировича?» — спросил подчеркнуто томный женский голос. — «Слушаю вас», — ответил я и понял вдруг, что звонят из того времени, и нужен вовсе не я, а Маяковский. «То есть подождите секундочку. Это тебя». Маяковский неловко, не привык еще, взял мобильник. «Владимир Владимирович, — стрекотал мобильник, я слышал каждое слово, — это N***. Я хочу вам сказать, что сейчас по вечерам вы должны находиться дома. Всю следующую неделю я декламирую со сцены ваши стихи, и во время репетиций мне может понадобиться ваша консультация». Маяковский басовито проворковал что-то любезное и отдал мне мобильник. «Знаешь, Володя, — честно сказал я, кладя телефон в карман, — это, конечно, не мое дело, и услышал я все случайно, но не люблю я таких людей, которые с места в карьер: “вы должны…” Ничего мы никому не должны, а ты в особенности…» — «Да ладно тебе, — загудел Маяковский, — это одна актриса, очень даже ничего, как тут не проконсультировать. Я, пожалуй, даже ее выебу». Я поморщился. Не люблю, когда самцы в таком циническом тоне разговаривают о женщинах, захотел выебать — еби, пожалуйста, но зачем же об этом оповещать. От Маяковского не укрылась моя реакция. «Ладно, ладно, — похохатывая, сказал он, — большому поэту можно и простить, верно?» — «Вот как раз большому и нельзя простить». — «А вот это, Володька, полная чушь, — быстро посерьезнев, сказал он, — именно большому прощать и нужно. Потому что большому на самом деле тяжелее всех прочих малых вместе взятых».

Заговорили о личном; он снова зачем-то надел очки, вероятно, чтобы скрыть влагу в очах. «Понимаешь, Володька, надоело мне все это, — исповедовался великий поэт, — мне бы нормальную деревенскую бабу, такую, чтобы сорочку стирала и вечером кашу варила, а стихи мои любила даже не потому, что хорошие, а просто потому, что любит меня. И пускай даже в церковь ходит по воскресеньям, ничего, я подвезу запросто на автомобильчите. Но любовь, Володька, — печально развел он руками, — такая штука…»

Я вспомнил, что там у себя много лет назад он застрелится то ли на почве личной жизни, то ли на почве гэпэу, и, несмотря на жаркую погоду, похолодел. Это нужно было как-то предотвратить, хотя бы отсюда, из будущего. Как в фильме Терминатор. Я принялся сбивчиво и путано его утешать; мне никогда не нравилась эта его Лиличка, но я пытался быть как можно более корректным. «А Эльза?» — «Что Эльза, думаешь, я нужен Эльзе?» Внезапно я понял, что одной Лиличкой дело не ограничится, вся эта атмосфера, быстро укореняющаяся сталинизьма, должна была неумолимо его убить, физически или морально, может быть, даже сгноить в гулаге. «Знаешь что, Володька, — начал я, — послушай меня внимательно: ты одной ногой в другой эпохе, одной ногой над пропастью. Сталин — это не революционер Ленин, это вонючий азиатский деспот, мурло с гипсовой башкой (последний образ я неожиданно для себя позаимствовал из любимой книги про бравого солдата Швейка). Володька, тебе нужно уезжать. Спокойно, спокойно, я знаю, каково тебе, певцу октября, будет сидеть в одном ресторане с бздливыми буниными, но, во-первых, там не только ведь Бунин, люди всякие, и во-вторых, и главное, то, что у вас начинается… Там заправляют люди много хуже Бунина, поверь мне… А ты, ты должен сохранить свой гений еще лет на сорок, не для себя, так для товарищей потомков»… «“Товарищи потомки” — это из поэмы «Во весь голос», — осекшись, подумал я, — он ведь там у себя еще ее не написал!» Стало жутко и зыбко, я понял, что вмешиваюсь в ход времени, не зная, что оно такое, почувствовал, как я ничтожен относительно времени, что говорю неубедительно, совсем не то, что нужно говорить… Маяковский смотрел на меня ошеломленно, бычок без фильтра дымился в углу толстогубого рта…

У меня зазвонил телефон. Мобильный. Наяву. Я проснулся. «Привет, Вова, ты получил вчера мою смску?» — спросил придурок в трубку. — «Какого хера ты звонишь!» — зарычал я. С минуту я сидел на краю взлохмаченной кровати, приходя в себя. Потом кинулся к книжному шкафу. Может быть, может быть… Я открыл энциклопедию. «МАЯКОВСКИЙ Вл. Вл. (1893 — 1930), рус. сов. поэт». 1930! Я провалил задание.

Лично Товарищ У

ВЕРШКИ