Весна тысяча девятьсот пятьдесят третьего была особой весной. Март выдался чудовищным; все кругом было завалено снегом, повсюду свирепствовала дикая, совершенно зимняя метель. Единственный источник сведений о внешнем мире, радио, проведенное в деревню еще до войны, молчало: порвавший своей тяжестью провода снег пресек связь с далеким российским городом Москвой, разговаривавшей со своими подданными бодрыми, хорошо поставленными учительскими голосами советских дикторов. Разгребая обильные снежные завалы на подступах к хатам, деревенские не очень печалились этим; мало веря словам, доносившимся из диковинных коробок, они все же любили радио, это единственное слуховое окошко в другой мир, — однако голод физический был куда злободневнее голода информационного.

Информационную блокаду прорвал Безголовый Хрол. Хрол назывался безголовым не потому, что был глуп: во время войны снаряд снес ему макушку, и теперь на ее месте пульсировал, дыша, страшноватый, голый, непристойно младенческий родничок, наскоро запеченный, как сталинский пикус. Да, у Хрола не было макушки, но зато у него имелся ламповый радиоприемник, по которому он и услышал о смерти вождя всех народов. Он не стал делиться новостью со всеми: распространяться на тему товарища Сталина всегда было небезопасно. Однако двум-трем близким друзьям сенсационную новость все-таки сообщил, не удержавшись — и заработал, набирая обороты, беспроволочный деревенский телеграф, против которого бессильна любая метель!

Когда весть о смерти Сталина дошла до кроткой бабушки Акулины, та, покачав головой в чистеньком белом платочке, беззлобно сказала:

— Здохла рабая зязюля…

В то время как Хрол, не веря собственным ушам, вслушивался в хрип и скрежет радиоприемника, его односельчан больше беспокоило исчезновение лесника. Лесник, заядлый и энергичный мужичок, исполненный административного восторга, олицетворял в деревне Систему, а вместе с ней — неизбежное зло. Зимой, чтобы не замерзнуть, крестьяне должны были топить печи; выписывать для этой цели дрова или торф колхозу не разрешалось, и они были вынуждены заниматься строго запрещенной «самовольной вырубкой леса». Неумолимый сторож народного добра от самого народа, лесник шнырял по лесу днями и ночами, выискивая нарушителей; а не быть нарушителем по понятным причинам не мог никто.

Лишь мой прадедушка Кузьма, муж той самой Акулины, моей прабабушки, готов был любой ценой оставаться ему неподвластным. Старый Кузьма был человек принципиальный, упрямый и отстраненный. Он гордился тем, что за всю свою жизнь ни у кого ничего не украл. Свою долю леса на растопку он умудрялся находить таким образом, чтобы честь его оставалась незапятнанной, отыскивая в лесу пни, остававшиеся после односельчан. Корчевать пни было намного труднее, чем рубить деревья, но это не останавливало гордого старика. Их было двое таких на всю деревню, дед Кузьма и дед Яким, отсидевший в лагере за «политическую» статью и обученный там физике, математике и истории плененными большевистскими интеллигентами ленинской эпохи. Старики-неразбойники! Они готовы были преодолевать любые трудности, но оставаться чистыми… О Кузьма, мой прадедушка, хмурый высокий старик с плотно сжатым беззубым ртом. Да будет у меня столько же упорства и сил оставаться самим собой.

Хранитель Леса исчез, как сквозь снег провалился, в том самом свирепом марте. Искать его в лесу в такую погоду не имело никакого смысла, нужно было ждать, когда запоздалая весна придет, наконец, в забытую богом Бычь.

Весна явилась резко, блистательно и торжественно. Повсеместный снег бежал мутными ручьями на потопленные луга и усеянные пикусами колхозные поля. Солнце, ласковое и настойчивое, согревало в своих лучах многострадальных колхозников. Оттепель в деревне Бычь вступала в свои права. В коридоре бывшего поповского дома, где располагалась единственная в деревне школа, висел большой плакат с поэтом Пушкиным. «Мой друг! Отчизне посвятим души прекрасные порывы», — гласила надпись на плакате. Пушкин, скрестивший руки на груди в хрестоматийной позе, был не по-пушкински увесист и атлетичен, черная крылатка в стиле то ли графа Дракулы, то ли Шерлока Холмса развевалась по ветру, легкомысленная и малоуместная в глуши богом забытой деревни.

Здесь, под портретом Александра Сергеевича, директор школы собрал всех учеников и учителей, чтобы рассказать им о смерти дорогого вождя. После его сообщения воцарилась скорбная и напряженная тишина. Оставшийся неизвестным ученик неожиданно и законспирированно испортил воздух. Неумолимый смех разобрал его соседей, унюхавших неладное; негодуя, директор с завучами принялись за наведение порядка.

И только маленькая учителка по прозвищу Хруза, та самая Хруза, хата которой, ужасная, полуразвалившаяся, стояла возле огромной лужи и выглядела удручающе даже на фоне всех прочих хат, — только Хруза плакала сиротски и беззащитно, утирая кулаком слезы. Такое поведение вызвало впоследствии иронию у приученных всей жизнью к спасительному цинизму деревенских; «Ты ўжо чаго равеш, дура? У самой анi цыбулькi, анi ўкрышыць, — i бач ты, раве», — излагая друг другу эту историю, комментировали они.

«Сталiн курыў. Памёр», — сказал покуривавший Кузьма Сергеевич Акулине Килиановне и прекратил с этого дня крутить самокрутки.

Лесника стали искать на следующий день потепления; учеников старших классов поставили на лыжи, и они прочесывали лес, скользя то по грязному подтаявшему снегу, то просто по грязи. Поиски в конце концов увенчались успехом. Он лежал ничком, носом в землю, возле голого, будто бы состоящего из трещин куста, и голый, почерневший череп его, торчавший из весенней грязи, словно пикус, был расколот надвое. Метрах в двадцати, дохлая, сплющившаяся, лежала его собака; убийца, раскроив леснику голову топором, убил ее из лесникова же ружья. Иосиф Виссарионович и жертва топора, его неизвестный слуга, один из многих, — кто знает, может быть, в они испустили последний вздох в один и тот же час, в один и тот же миг? Кому известно, как много было между ними общего? Все в деревне знали, или, по крайней мере, подозревали, кто убил лесника. Знали и за что. И молчали. Не то чтобы убийцу не осуждали; но вот самого лесника мало кто жалел.