Aarin’у пакетики не занимали. Полуповоротив ко мне свой великолепный медальный профиль, она пребывала в задумчивости.

— Ну что? — словно бы советуясь сама с собой, наконец промолвила она. — Держать язык за зубами ты умеешь. Так что всё-таки можно тебе рассказать.

Я не на шутку возмутился, заметив в ответ, что мир не узнаёт и трети открывающихся мне видений и откровений, и призвав учиться лично у меня выдержке и почтению к тайнам.

— А вот мы посмотрим, у кого из нас больше выдержки, — улыбнулась Aarina. — Спорим, о таком ты не смолчишь! Я тоже усмехнулся, скептически.

— Не тяни, рассказывай.

— Рассказать будет сложно, лучше покажу.

— Тогда показывай. Надеюсь, отсюда недалеко.

— Пешком можно дойти. Но сначала купим продукты.

Продукты оказались самые прозаические: хлеб, колбаса, помидоры, конфеты, упаковка чаю. Иное дело, что не так-то легко было найти в центре мегаполиса нормальный продуктовый магазин. Купили также несколько ведущих газет и пять журналов с судоку.

— Она очень неприхотлива, — сообщила мне Aarina.

Я всё ещё не знал, о ком идёт речь.

Пешком, не спеша, вдыхая головокружительный весенний воздух, дошли до Аскольдовой могилы. Запущенный, набрякший тяжким чернозёмом и неряшливой травой парк был великолепен. Мы, белорусы, можем только дивиться той пофигистической небрежности, с которой украинцы относятся к своей великой столице. Обладай скромное еврейское местечко Минск хоть малой толикой киевских достопримечательностей и красот, вылизывали бы мы их день и ночь. Большая опасность, впрочем, в том, что, активные любители стерильности и ремонта, мы лишили бы сакральные места их первозданного, буйного и чарующего духа, перекроив и обустроив на свой безличный лад.

Церковь святого Николая напоминала небольшой космический корабль alien'ов, давным-давно должный взлететь, да так и оставшийся здесь, проржавевший и вросший в землю. Зачем, действительно, улетать куда-то с такого места? Персонаж в заплатанной рясе, нечто среднее между Хэллбоем и Юрием Стояновым в роли Модеста, усердно рисовал что-то на небольшом мольберте, присевши на ступеньках, тонкая кисточка в толстых пальцах.

— Будь ласка, отче, пыльнуйтэ, щоб лампадкы горьйилы, — строго сказал ему пухлый западноукраинский поп, выходя из церквушки и садясь в такой же пухлый и чёрный джип.

— Вишь ты — «горьйилы»! — заворчал я, — С чего бы это вдруг здесь греко-католики? Отжалел бы Гундяй парочку своих часиков да и выменял на этот исконный правотяпый храм.

— Нам не сюда, — сказала Aarina, видя, что я направляюсь к церкви. — Мы идём левее.

— То есть Аскольд здесь ни при чём.

— Аскольд умер, — сообщила киевлянка.

Свернули налево, на дорожку, а затем с дорожки; пошли всё ветки да кустарники, царапая щёки и ботинки.

— Здесь! — указала Aarina, грациозно присев у пенька. Пенёк откинулся в сторону, как люк.

— Скоренько, скоренько, заходи! — замахала мне проводница.

Я спускался в подземелье первым, изумляясь всё больше с каждой ступенькой. Подземелье было великолепно, мраморно-хрустальное, но не холодное. Лампадкы горьйилы, в почти естественном свете цвели пальмы в кадках. Мы очутились в чём-то вроде прихожей; я так и пялился по сторонам. Стены минималистически переливались.

Дверь вдали коридора открылась, и в ней неторопливо вырос согбенный силуэт. Старая, очень старая женщина в широких белых одеждах, опираясь на палку, трудно выходила нам навстречу. Небрежно убранные чистые седые волосы её рассыпались с боков головы космами; обрамлённое ими бледное лицо было спокойно и скорбно; серо-зелёные глаза навыкате, омытые чистейшей родниковой слезой, источали абсолютную, невыносимую и неведомую печаль.

— Надежда Константиновна Крупская, — торжественно объявила Aarina.

Каюсь, от неожиданности я не поздоровался; вот так же, год назад, посещая супруга вышедшей навстречу женщины в его хладной могиле, я, впечатлённый величием момента, забыл стянуть с головы шапку — хотя заранее несколько раз подумал о том, что следует проявить почтение. «Мужчина, шапку», — сказал мне тогда мавзолейный мент, сопроводив свою реплику характерным снимающим жестом. Только тут я и вспомнил о том, что должен был сделать безо всяких напоминаний.

Растерянность моя не укрылась от внимательной Крупской; едва заметно усмехнувшись, она пригласила нас пройти.

Зашли куда-то вроде кухни, очень небольшой, но всё так же хрустально сверкающей. Надежда Константиновна ставила самовар, а Aarina деловито раскладывала по полкам продукты, приговаривая:

— Колбаса… можем сейчас и нарезать. Хлеб… Конфеты; кстати, фабрика бывшая Карла Маркса. Молоко! Твою дивизию, забыла молоко.

На кухонном столике лежала испещрённая закладками книга.

— Перечитываю Бисмарка, — сказала Крупская. — Полезное чтиво.

— Очень полезное, — согласилась с ней Aarina.

— Варенье будете черничное или брусничное? — грустно спросила Крупская. — Ах да, есть же бехеровка. Хотите к чаю?

— Тогда уже чай к бехеровке, — честно сказал я. Крупская вновь печально улыбнулась.

Сели за стол, женщины с чашками, я с рюмочкой. Отхлебнули в деликатной тишине.

— Владимир Ильич любил пунш, — задумчиво сказала Крупская. — Непременно горячий.

— Знаете, я большой его поклонник, — сообщил ей я. — Я считаю его одним из величайших людей в истории, опередившим время…

— Да-да, Ира мне говорила, — кивнула Надежда Константиновна. — Приятно. Приятно, что и сейчас кто-то способен оценить масштаб его личности.

— Надежда Константиновна до сих пор по нему тоскует, — сказала Aarina. — Его уход был большой трагедией.

— Самой большой трагедией, которую я могла себе представить, — подхватила Крупская. — Мы ведь, Владимир, так любили друг друга.

Я сочувственно закивал головой. Хотелось спросить об Инессе Арманд, про любовь втроём, но это было бы неделикатно.

— Я очень, очень старая женщина, — медленно говорила Крупская. — Если бы не Ирочка, не знаю, как бы я справилась со всем этим, — она сделала широкий жест рукой. — Но когда я говорю о Володе, время надо мной словно бы не властно. Всё возникает снова, словно наяву.

Я опрокинул вторую бехерюмку.

— Простите меня, — собравшись с силами, сказал я, — Видите ли, я всегда думал, что вы… В тридцать девятом году…

— Нет, я жива, — просто ответила Крупская. — Я жива, хоть и очень, очень стара… Понимаете, я ведь не сразу научилась пользоваться Кристаллом. Всё моё существо отвергало такую ответственность. Да и уходить нужно было тайно…

Я не знал, о чём она говорит; проницательная, она заметила это.

— А вы, Ирочка, что же, разве не рассказывали?..

— Я подумала, что если вы захотите, то расскажете сами. В конце концов и я была пионеркой и умею держать Военную Тайну, — серьёзно сказала испанка.

Поднявшись и медленно пройдя к ней несколько шагов, Крупская обняла её. Нечто наполеоновское было в этом движении.

— Идёмте, — сказала она, обращаясь ко мне, — Я кое-что вам покажу.

Зашли в небольшую комнатку с мраморно-чёрными стенами. Посреди комнаты стоял чёрный сейф, такой большой, что его можно было принять за платяной шкаф. Надежда Константиновна провела ладонью над замком, и сейф раскрылся.

Взору моему представилась вешалка, на которой, в небольшой человеческий рост, висел тёмный, аккуратно выглаженный и вычищенный, хотя и заметно поношенный, мужской костюм-тройка. Белая рубашка с воротником баден-даун, ключик от часов на жилетке, легендарный галстук в горошек. Не нужно было долго вспоминать, чтобы понять: это костюм Ленина. Вешалка, к моему замешательству, на самом деле не была вешалкой: ни к чему вовсе и не подвешенная, она непостижимо парила в воздухе. Слева от костюма, сумрачно мерцая красным светом, левитировал небольшой красный кристалл. Больше в сейфе ничего не было.

Да, — сказала Крупская, и эхо разнесло её тихий голос по подземелью. — Его завещал мне Владимир Ильич Ленин.

Я нерешительно протянул к кристаллу руку.

— Не бойтесь, — ободрила Крупская. — Прошло уже столько лет, энергия его на исходе.

Я провёл рукой над и под кристаллом, ощутив лёгкое покалывание в ладони. Волосы мои немедленно встали дыбом. Я посмотрел на Aarin'у и увидел, как завились спиральками её кудри.

— Сталин знал о нём, — неторопливо и устало говорила жена Ленина. — Он хотел заполучить Кристалл и не остановился бы ни перед чем. А я должна была быть хранительницей. Не властительницей, а хранительницей. Так хотел Ленин, но парадокс заключался в том, что, если бы я оставалась только хранительницей, то не смогла бы сохранить Кристалл.

Удивительная догадка пронзила меня. Так вот оно что! Главную тайну Аскольдовой могилы хранит вовсе не Аскольд. Я перевёл взгляд с Кристалла на Крупскую. Глубокое красное мерцание отражалось в её добрых и скорбных базетических глазах. Потом я вновь посмотрел на Кристалл; потом на Aarina. Она утвердительно наклонила голову.

— Инсценировать свою смерть было очень сложно, — продолжала Крупская раздумчиво и тихо. — Перебраться в Киев, построить эту пещеру… Киев — город пещерный, вы же знаете. Но никто не знает, сколько тайн хранят его подземелья — со времён неистовых язычников и безумных монахов… Киев-город полон тайн. Особенно подземный Киев-город. Вчера мы с Ирочкой встречали в этой пещере старца Дарью-Досифея. Мы играли в преферанс…

Она замолчала, погружённая в думы. Почтительно молчали и мы.

— Только здесь я начала учиться взаимодействовать с Кристаллом, — помолчав, заговорила Крупская. — Я запоздала. Конечно, Владимир Ильич не планировал этого, но ведь по-другому было нельзя. Сталин оказался не только слишком груб, но и слишком глуп. Целиком взять власть в свои руки мне удалось только тогда, когда был заключён пакт Молотова-Риббентропа.

Слушая этот тихий голос, глядя в бездонно безнадежные очи Надежды, я понимал, что вся история новейшего времени, какой я знал её, есть глупая ложь. Сразу после пакта Молотова-Риббентропа не было уже никакого Молотова, не было никакого Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова — страной управляла, скромная, незамеченная, эта невысокая женщина в белом, измученная базедовой болезнью, известные нам фигуры были лишь тенями, лишь марионетками…

— Я хотела убрать Сталина ещё до войны, — рассказывала Надежда Константиновна. — Но было уже слишком поздно; война была неминуема, и народ должен был сплотиться в ней хотя бы возле такого вождя. Требовался живой символ, а создавать такой символ с нуля совершенно не было времени. Я убрала Иосифа в пятьдесят третьем, когда отпала всякая потребность в объединяющей страну тиранической фигуре. Он не слишком мучился… Я — мирная женщина, педагог, мне и воевать поначалу было очень сложно, только представьте себе: моим противником Гитлер, великий полководец, беспощадный воин. Вы представляете, сколько надо было принимать решений, сколько держать в голове. Каждая ошибка могла быть роковой — а ведь я ошибалась! Ах, если бы Владимир Ильич был жив!.. Ну, как-то сдюжила, наловчилась, пусть они и дошли до Москвы, а потом ведь бежали до самого Берлина! Ленин всегда говорил, что нужно уметь учиться у врага. Теория Blitzkrieg — великая вещь, а я, дурёха, слишком долго тянула с созданием подвижных бронетанковых соединений! Ирочка вот до сих пор меня упрекает.

Власть, Владимир, это действительно большое бремя. Но самое главное — власть абсолютно бесчеловечна, власть ни разу, ни в чём не гуманна — не бывает, не бывает гуманной власти!.. Какими идеалистами мы были тогда, в семнадцатом! А в девятнадцатом, помню, Владимир Ильич приходил с заседаний Совнаркома, он ничего не мог говорить, только наливал себе стакан тёплого молока и молча, на цыпочках, расхаживал по комнате… Потом он уходил к Инессе, разве могла я упрекнуть его за это? Он был добрый человек, обожал цветы и детей, он сгорел, сгорел без остатка, ни минуты не колеблясь, отдал себя в жертву. Бремя бесчеловечной власти убило его. И я должна была взвалить на себя это бремя. Я должна была наследовать Кристалл Ленина… Растворённый в космосе, повстречал ли Владимир Ильич Гагарина? Ах, как он должен был обрадоваться! Это я отправила ему весточку…

С Хрущёвым я всё же поторопилась. Народ оказался к нему не готов — может быть потому, что он был исключительно народный тип. А вот Брежнев, по-моему, был то, что надо: именно такого ждали, не фанатичного, не безумного, но спокойного, в меру ограниченного… Я думала, это лучшая моя креатура… Ира говорит, что его до сих пор вспоминают незлым тихим словом?

— Это так, — ответил я, — но перестройка? Как можно было допустить…

— Вы же видите, Владимир: Кристалл больше не функционирует. Еле светится. Он перестал работать ещё в восьмидесятых; каюсь, я надеялась, что всё образуется само по себе. Да! Я была рада пустить всё на самотёк. Я была рада, что время великих свершений позади: я всё ещё люблю людей и знаю, что великие свершения порождают великую скорбь. Здесь, в подземелье, у остывшего пламени революции, я, сознаюсь вам, решила, что дело сделано, что можно со спокойной душою удалиться на покой… Наверное, я ошиблась. Владимир Ильич писал: «Социализм не готовая система, которой будет облагодетельствовано человечество. Социализм есть классовая борьба теперешнего пролетариата, идущего от одной цели к другой во имя своей коренной цели, приближаясь к ней с каждым днём». Так и есть. Но Кристалл остыл, остыл, более у меня нет его могущества, только моя усталость, и годы, прожитые в служении, я только старая больная женщина, очень, очень старая — и очень усталая. Я перестала вмешиваться в историю раз и навсегда, довольно, пусть она идёт сама по себе! Довольно мне заниматься тем, что должно быть предназначением молодых героев. К счастью, я познакомилась с Ирочкой, и она всегда принесёт мне судоку. Вы не представляете, какое счастье иметь такую подружку.

Уходя, я низко поклонился ей на прощание, перед тем, как проснуться.

— Постойте-постойте! — остановила нас Крупская, и, зайдя в очередную из своих многочисленных комнат, вынесла из неё длинный зелёный кактус. — Вот, Ира, я давно вам обещала; горшок лучше купить побольше. И поливайте каждый день утром.

— Зимой тоже? — деловито спросила Aarina.

— Зимой пореже, понятное дело. И, само собой, никакого опрыскивания!

— Ну конечно! Никакого опрыскивания.

Никогда я не понимал женщин и никогда не пойму.

Лично Товарищ У