Америка, Европа
Американцы в этом отношении выглядят гораздо естественнее, и тому существуют естественные причины. Возьмем расовую проблему, о которой и пойдет далее речь. Европеец, этот бывший колонизатор, в массовом числе своем даже в самые мрачные времена колониального угнетения сталкивался с ней не лицом к лицу, а опосредованно: сидел где-нибудь в Лондоне или Париже и считал деньги. Деньги частенько попахивали потом и кровью несчастных негров или индусов, тянущих свою лямку под стволами его армии, но если он и отдавал себе в этом отчет, то большей частью умозрительно.
Граждане Америки столкнулись с колонизуемым народом лицом к лицу, расселившись на его земле. Гораздо уместнее термина «колонизация» будет термин «завоевание», а еще более уместным определением действий американцев в отношении коренного населения Америки будет, скажем прямо, страшное слово «геноцид». В этом геноциде, так или иначе, участвовал каждый гражданин Америки — напрямую или в статусе лояльного свидетеля. Каждый гражданин Америки осознавал свою принадлежность к оккупантам, осознавал свою роль и место в грандиозном оккупационном плане, и поэтому был чужд праздных европейских сантиментов. После фактического уничтожения уникального народа индейцев это проявилось в его отношении к неграм, завезенным в Америку в качестве дешевой рабочей — вернее будет сказать рабской — силы. Страшные рассказы о том, как «у них там негров линчуют», по праву вошли в золотой фонд антиамериканской пропаганды. Сегодня у нас над этими рассказами принято посмеиваться, что не отменяет того факта, что негров действительно линчевали. По сей день Ку-клукс-клан, крепкие белые ребята в белых же балахонах, неплохо владеющие оружием и кулаками, мало похожи на зашуганных европейских ультраправых, потерявших всякий бравый вид после сокрушительного поражения неистового Адольфа.
Неправильная история
История о Кинг-Конге, вошедшая в золотой фонд мифов и легенд двадцатого века, многократно изложенная в комиксах и экранизированная — история американская. Эта история так и напрашивается на рассмотрение в заданном контексте.
Контекст же задан неспроста. Когда, уже в двадцать первом веке, на экраны вышел очередной ремейк «Кинг-конга», политкорректные критики всполошились.
“Многие говорят, что «Кинг-Конг» — расистское кино. А если так, почему на него делают римейк? И что можно сказать о нас, если фильм станет хитом?” — негодовал колумнист издания Newsday. Белые люди отправляются в страну третьего мира, чтобы поймать гигантскую обезьяну, привезти ее на Запад и эксплуатировать! Всякий фильм с таким сюжетом неизбежно будет рассматриваться как намек на колониализм и расизм.
Колумнист был не одинок. Ему вторили коллеги из весьма солидных изданий.
В общем, обозреватели не зря засуетились. Странно, конечно, приравнивать намек на колониализм и расизм к самому расизму непосредственно. Есть в этом определенное лукавство и желание не столько искоренить расизм, столько забыть о нем. В чем колумнист с коллегами был прав, так это в том, что аллегория действительно напрашивается сама собой.
В свете этой аллегории история о Кинг-Конге, рассказанная, то есть показанная аж три раза в разные эпохи господства колонизаторов, представляет наибольший интерес своей заключительной, последней частью, посвященной пребыванию обезьяны-великана в мире белых людей. Ибо эта часть напрямую касается современности: пленили буйного Конга уже давно, и привезли тоже очень давно; а вот, так сказать, взаимодействие с ним продолжается до сих пор и все чаще принимает неожиданные формы. Оставим на совести журналистов сам факт приравнивания к гигантской горилле многострадального черного народа. Это отождествление может быть более широким, касаясь не только чернокожих: русские вон сами с большой готовностью отождествляют себя с дремучим и мохнатым медведем, а французы — с задиристым петухом. В случае Кинг-Конга оно, это отождествление, уже сделано, ярлык уже наклеен, мы можем только пойти дальше и сказать вслух обо всем, о чем не очень хочется говорить радетелям политкорректности по-страусиному.
Почему беспокоятся колумнисты
Действительно, у Кинг-Конга и у африканцев очень много общего, если рассматривать их взаимодействие с западной цивилизацией. Человек, порожденный этой цивилизацией, западоцентричен, каким бы политически корректным он не силился себя представить. Да ведь и политическая корректность есть порождение западоцентризма. Белый человек, изнывающий под собственным бременем, убежден в том, что только его цивилизация и является собственно полноценной цивилизацией, а все остальные суть разновидности первобытной дикости, в той или иной степени запущенные. Странное африканское племя, отставшее по всем параметрам, или вообще зашедшее не туда в понимании белого человека, племя совершенно иной ментальности и культуры, не отвечающее почти ни одному западному критерию цивилизованности, неизбежно ассоциировалось у среднего западного гражданина с примитивной и свирепой обезьяной. Никакой другой, более тонкой, аллегории он и не мог придумать, изначально уверенный в собственном превосходстве и не имеющий хотя бы элементарного любопытства, чтобы заглянуть в душу черного народа. Эту обезьяну, думал он, можно приручить, заставить ходить с кольцом в носу, — но рано или поздно — он понимал! — подлинная свободолюбивая сущность, помноженная на волю к мести, возьмет свое. И тогда незадачливые укротители разбегутся в ужасе… А Кинг-Конг в мегаполисе — это уже не Кинг-Конг в Африке, теперь он лишен своей первозданности, своей дикой невинности, как Адам, отведавший яблочка. Вот он, неправедный страх белого человека — страх, который часто сбывается, когда поздно ночью он проходит через черный квартал. Не чувствует ли он жажды мщения с той, другой стороны?
Белые люди отняли у негров не только свободу; они отняли у них право на самостоятельное развитие, отняли своеобразную и неповторимую культуру, швырнув взамен свои либеральные обноски — по паре штанов на одно гетто… Всерьез принимать в либеральном мире негров, однако, не собирался никто. После того, как рабство стало уже невозможным, несчастной расе была уготована участь маргиналов на обочине сверкающей западной цивилизации, пожизненных обитателей гарлемов, рэперов и матершинников. Однако времена меняются.
Всамделишный Конг действительно гигант; он вырастает, становясь все громадней, в то время как расслабленные бледнолицые носители ценностей дробятся и скукоживаются на глазах. Вся их надежда — на хорошенькую блондинку, зажатую в волосатом кулаке гориллы. Эта блондинка как бы символизирует, количественно и качественно, то немногое, что король джунглей в изгнании оставит от белой цивилизации, — и не факт еще, что когда ему надоест играть с девицей, он не оборвет ей лапки.
В самой последней версии «Кинг-Конга» она, кафешантанная, усердно выплясывает перед ним в духе своего кабаре, выкидывая коленца, и тогда он сменяет гнев на милость. Ну разумеется, кабаре, вряд ли у нее получилось бы спастись, вздумай она почитать ему вслух избранные места из Канта.
Они, создатели фильма, думают, что Кинг-Конга, когда он вырвет кольцо из носа, можно будет без особых потерь расстрелять с аэропланов. Не самообман ли это? Трудно найти что-либо более грозное и победоносное, чем стихия, причем стихия искусственно разбуженная и перешедшая под неосторожным вмешательством в новую, доселе невиданную, форму.
Лично Товарищ У
