Адольф Гитлер был крупнейшим теоретиком и практиком организации масс и создания массовой культуры своего времени. «Победа целого мировоззрения, — учил фюрер, — становится действительно возможной лишь в том случае, когда носительницей нового учения является сама масса, готовая взвалить на свои плечи все тяготы борьбы». «Наша пропаганда, — говорил он, — по содержанию и форме должна соответствовать самым широким массам народа; ее правильность проверяется только ее реальным успехом». Как никто другой он продемонстрировал абсолютную манипулируемость этих масс. Огромное скопление самых разных людей — умных и глупых, богатых и бедных, подлых и не очень — оказалось поразительно бессильным перед волей одной энергичной, целеустремленной личности. Более того, в своем бессилии люди получали особое, сладострастное удовольствие. Эту чисто женскую податливость массы, неизбывную потребность в стержне, железном фаллосе, это чисто женское «нех пан мне везьме», неоднократно отмечал сам Гитлер, не делавший никакого секрета из того, что он, так сказать, оплодотворил своим индивидуальным фанатизмом весь немецкий народ, народ Канта, Ницше и Шопенгауэра, между прочим. «Вы должны покориться непреодолимой потребности подчиняться». Так говорил Гитлер. Ответом был восторженный рев.
Казалось бы, история третьего Рейха должна была бы крепко научить народы думать. Как бы не так. Более того, если Гитлер безусловно был гением организации и внушения, и это в какой-то степени оправдывает безмыслие подпавшей под его гибельное влияние массы, то сегодня эта самая масса позволяет манипулировать собой явным ничтожествам, клоунам с телеканалов.
Некоторые места в «Mein Kampf», касающиеся психологии масс, остаются потрясающе актуальными по отношению к нашей эпохе, эпохе торжества попосферы, сферы попса и массовой культуры. Взять хотя бы такой пассаж: «слишком хорошо знал я психику широких масс, чтобы не понимать, насколько неуместны здесь все так называемые “эстетические” соображения». А вот, например, рекомендации относительно ведения пропаганды:
«Нам было ясно, что пропаганда вечно должна обращаться только к массе.
Для интеллигенции или для тех, кого ныне называют интеллигентами, нужна не пропаганда, а научные знания. Как плакат сам по себе не является искусством, так и пропаганда по содержанию своему не является наукой. Все искусство плаката сводится к умению его автора при помощи красок и формы приковать к нему внимание толпы.
На выставке плакатов важно только то, чтобы плакат был нагляден и обращал на себя должное внимание. Чем более плакат достигает этой цели, тем искуснее он сделан. Кто хочет заниматься вопросами самого искусства, тот не может ограничиться изучением только плаката, тому недостаточно просто пройтись по выставке плаката. От такого человека надо требовать, чтобы он занялся основательным изучением искусства и сумел углубиться в отдельные крупнейшие произведения его.
То же в известной степени можно сказать относительно пропаганды.
Задача пропаганды заключается не в том, чтобы дать научное образование немногим отдельным индивидуумам, а в том, чтобы воздействовать на массу, сделать доступным ее пониманию отдельные важные, хотя и немногочисленные факты, события, необходимости, о которых масса до сих пор не имела и понятия.
Все искусство тут должно заключаться в том, чтобы заставить массу поверить: такой-то факт действительно существует, такая-то необходимость действительно неизбежна, такой-то вывод действительно правилен и т. д. Вот эту простую, но и великую вещь надо научиться делать самым лучшим, самым совершенным образом. И вот, так же как в нашем примере с плакатом, пропаганда должна воздействовать больше на чувство и лишь в очень небольшой степени на так называемый разум. Дело идет о том, чтобы приковать внимание массы к одной или нескольким крупным необходимостям, а вовсе не о том, чтобы дать научное обоснование для отдельных индивидуумов, и без того уже обладающих некоторой подготовкой.
Всякая пропаганда должна быть доступной для массы; ее уровень должен исходить из меры понимания, свойственной самым отсталым индивидуумам из числа тех, на кого она хочет воздействовать. Чем к большему количеству людей обращается пропаганда, тем элементарнее должен быть ее идейный уровень. А раз дело идет о пропаганде во время войны, в которую втянут буквально весь народ, то ясно, что пропаганда должна быть максимально проста.
Чем меньше так называемого научного балласта в нашей пропаганде, чем больше обращается она исключительно к чувству толпы, тем больше будет успех. А только успехом и можно в данном случае измерять правильность или неправильность данной постановки пропаганды. И уж во всяком случае не тем, насколько удовлетворены постановкой пропаганды отдельные ученые или отдельные молодые люди, получившие «эстетическое» воспитание.
Искусство пропаганды заключается в том, чтобы правильно понять чувственный мир широкой массы; только это дает возможность в психологически понятной форме сделать доступной массам ту или другую идею. Только так можно найти дорогу к сердцам миллионов. Что наше чересчур умное начальство не поняло даже этого, лишний раз говорит о невероятной умственной косности этого слоя.
Но если правильно понять сказанное, то отсюда вытекает следующий урок.
Неправильно придавать пропаганде слишком большую многосторонность (что уместно, может быть, когда дело идет о научном преподавании предмета).
Восприимчивость массы очень ограничена, круг ее понимания узок, зато забывчивость очень велика. Уже по одному этому всякая пропаганда, если она хочет быть успешной, должна ограничиваться лишь немногими пунктами и излагать эти пункты кратко, ясно, понятно, в форме легко запоминаемых лозунгов, повторяя все это до тех пор, пока уже не может быть никакого сомнения в том, что и самый отсталый из слушателей наверняка усвоил то, что мы хотели. Как только мы откажемся от этого принципа и попытаемся сделать нашу пропаганду многосторонней, влияние ее сейчас же начнет рассеиваться, ибо широкая масса не в состоянии будет ни переварить, ни запомнить весь материал. Тем самым результат будет ослаблен, а может быть, и вовсе потерян.
Таким образом, чем шире та аудитория, на которую мы хотим воздействовать, тем тщательнее мы должны иметь в виду эти психологические мотивы
«…Масса косна и ленива. Она неохотно берет в руки печатное произведение, в особенности если человек из массы не убежден заранее, что в данной книжке он найдет именно то, во что он сам верит и на что он сам надеется. Книги определенного направления обыкновенно читаются только людьми, которые сами принадлежат к этому направлению. Только прокламация или плакат могут еще рассчитывать на то, что ввиду краткости этих произведений они будут прочитаны иногда и противниками и тем окажут на них мимолетное влияние. Рисунок во всех его формах, вплоть до фильма, имеет уже большие шансы. Здесь человеку уже не приходится много шевелить мозгами. Ему достаточно взглянуть на рисунок и самое большее прочитать краткий пояснительный текст к нему. Это не то, что прочитать целую книжку или брошюру».
Что называется, не в бровь, а в глаз.]
Можно рассматривать эти строки как руководство по ведению политической пропаганды (не потому ли до сих пор запрещают написанную больше восьмидесяти лет назад книгу Гитлера, что в ней откровенно и подробно описывается технология «работы с массами», используемая по сей день?), но и как руководство по созданию мыльных опер они ничуть не проигрывают. Наплыв пропаганды не стал меньшим, более того, он усилился и увеличился; но сама пропаганда стала носить менее целенаправленный, и, как следствие, более разнообразный, более широко охватывающий массы характер. Очевидно, она не нуждается уже в стальном идеологическом стержне; проникновение идеологии настолько глубоко и значительно, что ею пропитано все вокруг, и пропаганда сама собой воспроизводит ее стереотипы.
Кстати, сам термин «пропаганда» в наше время далеко не так популярен, как он был популярен в начале прошлого века. Он стал слишком однозначен и вызывающ, как сами писания свирепого Адольфа. Вовсе не обязательно и даже не желательно употреблять его сегодня во весь голос.
Не будет преувеличением, если массовую культуру двадцатого века разделить на культуру до и после Гитлера. Причем в последней, как мы уже замечали, миф о Гитлере играет одну из ключевых ролей.
«За двадцать лет он ни разу не повысил на меня голос» — вспоминала секретарша Гитлера. Женщины вообще обожали его: фюрер был чертовски обаятелен. По сохранившейся кинохронике видно, как галантно он умел общаться с ними: учтивый, вежливый, отстраненный, неуклюжий ровно настолько, насколько должен быть неуклюж настоящий мужчина. Друзья и соратники боготворили его. Талантливый художник, преданный товарищ, отважный солдат. Он принципиально не кушал мяса и обожал свою собаку. Таким в личной жизни был Адольф Гитлер, державший в трепете всю Европу — и продолжающий держать ее в трепете до сих пор. Похоже все-таки, что Европе очень хотелось, и очень хочется, находиться в состоянии страха и трепета.
Несколько страшно признавать это, но в Гитлере было очень много детского. Азартно двигая по карте солдатиков и танки, он словно переживал вновь детскую, недоигранную когда-то игру, исход которой волновал его не так уж и сильно. Совершенно детскими были и невероятные наглость и безрассудство, с которыми он всегда пер на рожон. Потому и был он столь непредсказуем, потому и одержал столько невероятных побед, потому так сложно было победить его самого.
Во всяком художнике всегда сильно детское начало; Гитлер же был, от грубых и безапелляционных разглагольствований в Mein Kampf до точки пули в конце, прежде всего художник, в преступном вдохновении рисующий апокалиптическую картину. Созданная им эстетика, безупречная от закручивающейся свастики до дубовых листьев на петлицах, не имеет равных по силе воздействия. Кинохроника сохранила для нас многочисленные парады с его участием, когда фюрер стоит на трибуне, вскинув руку, недвижно, как монумент, только глаза сверкают, и внизу, в экстазе беснуются, трутся друг о друга огромные толпы фанатов: мужчин, женщин, тинэйджеров. Нужно признать в этих парадах сильные, цельные и впечатляющие произведения искусства. О Ленине говорят, что он не стал бы революционером, если бы в молодости не пережил казнь брата, покушавшегося на царя. Это, конечно, вздор. А вот в отношении фюрера вполне можно сделать предположение, что поступи в 1907 году молодой, талантливый и уверенный в своих силах художник в Академию Изобразительных Искусств, — и его жизнь, а вместе с ней, как знать, и судьба человечества, сложилась бы иначе. С теми же способностями, задатками и энтузиазмом он отдался бы совсем другим увлечениям. Однако юный Адольф оказался чужим на празднике жизни; все места давно были заняты. И тогда он решил изменить ход праздника.
Вопреки глупой и неисторичной легенде, фюрер вовсе не был расхристанным маргиналом, безбашенным ниспровергателем всего и вся. Нет, он готов был играть по правилам общества во все ритуальные поддавки и салочки. Он умел быть лощеным и рафинированым, как не всякий аристократ. Иное дело, что, играя по этим правилам, он все время имел в виду достижение своей собственной цели, мрачной и безумной. И он ее добился. Несметные горы трупов — вина не только Гитлера, но и системы, его породившей. Пример Гитлера, чьи выдающиеся задатки и качества изначально не вписывались во все стандартные и нестандартные рамки буржуазного общества и деформация которых оказалась чудовищной, демонстрирует небывалую, метафизическую подлость Системы. История фюрера — нравственный приговор ей, безнадежно уродующей помыслы и сознание своих самых талантливых людей. Это суровое предупреждение конформистской цивилизации, в ханжестве, косности и лицемерии которой протест исключительной личности принимает дьявольские, античеловеческие, разрушительные формы. Предупреждение, которому эта цивилизация так и не вняла.
«Гитлер — это мрачная завораживающая тайна, — пишет белорусский радикальный мыслитель Александр Бурьяк. — Это — средоточие, узел, символ, ключ. На нём многое сошлось, многое через него пролегло. Нравится это кому-то или не нравится (может быть, даже очень сильно не нравится!), но разнообразные смысловые ассоциации идут именно через него — и некем (нечем) его в этой роли заменить. Он был, и уплощать это обстоятельство — значит, поступать абсурдно.
Полусумасшедший? ДА. Революционер, талантливый организатор? Тоже ДА. Героическая личность? Несомненно ДА. Враг русского и многих других народов? И здесь ещё одно уверенное ДА. История Гитлера — это история о том, как герой, вызвавшийся бороться с чудовищем, постепенно превратился в чудовище сам.
Демонстративное неприятие Гитлера, поверхностные негативные оценки его, негласный запрет на корректное обсуждение его приводят к тому, что у некоторых думающих людей складывается впечатление, что от них скрывают что-то существенное. Для кинематографистов, журналистов и писателей это удобно, но в целом пользы от этого нет».
«Bene dignoscitur, bene curatur», гласит римская пословица. То есть, хорошо распознается — хорошо лечится. Но распознавать фюрера никто не стал, да и так ли уж хотели излечить человечество от чумы двадцатого века его новоиспеченные хозяева?
После войны союзники разделились на два лагеря — социалистический и капиталистический, восточный и западный. Две легенды о Гитлере, восточная и западная, различались не так уж сильно.
Советские пошли по пути наименьшего сопротивления, всецело отождествив Гитлера с персонажем карикатур Кукрыниксов*. [* Кукрыниксы — название коллектива трех официозных советских карикатуристов, создавшего в период Великой Отечественной Войны множество антигитлеровских и антифашистских плакатов.] Гитлер по-советски — трусливый, тупой и жалкий идиот, «бесноватый фюрер», «получеловек», «пес поганый» и так далее. При этом серьезное рассмотрение гитлеризма было исключено, на него наложили табу такой силы, что интересоваться историей национал-социализма было попросту опасно. Как ни странно, идиотизирование образа Гитлера вызвало неприятие у ветеранов войны. «Нас возмущает то, что немцев показывали как банду идиотов, а это была очень сильная армия тогда в мире, победить ее было трудно. А банду идиотов и дети могут победить», — говорит сегодня Тадеуш Филипковский, заместитель председателя объединения польских ветеранов Армии Крайовой, добившегося со злости запрета показа по польскому телевидению известных польско-советских сериалов «Четыре танкиста и собака» и «Ставка больше, чем жизнь». Замалчивание и профанация гитлеризма привели к самым неожиданным последствиям. «Доброжелатели», способствовавшие разрушению Советского Союза извне, действовали, в частности, с использованием старых добрых гитлеровских психологических подрывных технологий. Более того, нехватка элементарных сведений о гитлеризме вкупе с его демонстративной запретностью и очевидной предвзятостью в отношении деятелей Третьего Рейха* [* В культовом советском фильме «Семнадцать мгновений весны» проникновенный закадровый голос рассказывает о Геббельсе: «…женат, имеет шестерых детей. Образование среднее». Среднее образование у доктора философии! Таким, совсем уж нарочитым, ляпам несть числа.] возбуждала к нему нездоровый народный интерес. В советских фильмах о войне янковские и любшины с их самарско-рязанскими физиономиями, одетые в черные мундиры, изображали белокурых бестий эсэсовцев и осязаемо раздувались от гордости. Внуки героических победителей гитлеровской Германии испещряли свастиками стены и заборы.
На Западе, как и у Советов, фигура фюрера была (и продолжает оставаться) жестко табуированной, хотя его принято упоминать к месту и не к месту. Как и у Советов, Гитлер является безусловным исчадием ада, но в западном исполнении в нем появилось некое мрачное изящество. Эффект еще более впечатляющ, чем советский, а в целом — тот же самый. Многократно и усердно демонизируя Гитлера, «хозяева дискурса» добились того, что Адольф, сын Алоиза, спустя пятьдесят лет спустя своего краха остается актуальным политиком: имя его по-прежнему не оставляет никого равнодушным, в отличие от Черчилля или даже Сталина. Эту актуальность гарантирует прежде всего отсутствие права на непредвзятость его наследия — именно ему немецкий диктатор обязан своей активной жизнью после смерти.
Есть отличный фильм с Челентано «Дядя Адольф по прозвищу фюрер», там замечательно пародируются обязательные стереотипы насчет Гитлера и Третьего Рейха. Обязательные, эти стереотипы, как на Западе, так и в Советском Союзе, вызывали отторжение среди претендующих на собственное мнение, зачастую тем самым толкая их в лагерь ультраправых.
Помню, как сам, совсем еще юный, был записан чуть ли не в неофашисты. «Девятого мая Гитлер отравился, и фашистская Германия капитулировала», — рассказывала на замене урока истории дебелая, неопределенного возраста училка. Начитанный мальчик, движимый единственно желанием установить истину, я поднял руку и заявил, что Гитлер не отравился, а застрелился, причем сделал это гораздо раньше, чем 9 мая, в конце апреля. Училка была в негодовании: она не могла позволить фюреру принять почетную смерть от пороха и свинца. «Как не стыдно!», — кричала она. — «Во знатоки растут — Гитлера они изучают!» Так, незрелый искатель правды, я был записан в Гитлер-югенд; предки мои, погибшие от рук оккупантов, сокрушенно качали головами в раю.
Что рассказывала бы эта училка в случае успешной реализации плана «Барбаросса», размышлял я, направляясь домой после тяжелого учебного дня. Ответ лежал на поверхности. История, что дышло — куда повернул, туда и вышло; а беспристрастная историческая правда никому не нужна. Как там у Оруэлла — «кто управляет прошлым, тот управляет настоящим». Однако тем, кто управляет будущим и настоящим (голубая мечта Адольфа), вовсе не нужно изгонять из коллективного бессознательного фигуру Гитлера. Фюрер, повелевающий Империи одним движением брови, — фигура, не могущая не производить должного впечатления на хозяев жизни. В конце концов, они тоже хотели бы уметь вот так же шевелить бровями, хотя, конечно, щепки, в изобилии летящие от такого шевеления, совершенно нежелательны. Гитлер, как создатель жесткого и эффективного иерархического режима, и национал-социализм, как инструмент этой иерархии, не должны быть забыты не столько потому, что «этого не должно повториться», сколько как определенный, весьма впечатляющий опыт. Появление Гитлера заклеймено как сбой в системе, воспроизводящей и защищающей самое себя; но его созданное, описанное и обоснованное им искусство повелевать по-прежнему вызывает активное любопытство и пристальное внимание власть имущих. Табуирование этого искусства, наряду с его несомненным использованием, делает наследие создателя Третьего Рейха эзотерическим. То, что принято называть сегодня фашизмом, зарождается не в фольклорных группках экзальтированных и недалеких бритоголовых юнцов; оно зреет в роскошных кабинетах, оборудованных кондиционерами и компьютерами. Поэтому, когда новый порядок придет опять, не говорите, что я вас не предупреждал.
Лично Товарищ У
