|
Книги священны. Настоящая книга — таинство, инородный кусочек, отхваченный автором от запредельного. Ранжируют же книги, влияя на их читаемость и известность, простые смертные; здесь без глупостей и курьёзов не обойтись, тем более что запредельное по сути своей находится вне всяческих рангов и табелей, а может и вовсе не находится. В любом случае, есть произведения, оцененные по достоинству, такие как библия двадцатого века «Also sprach Zarathustra» или душещипательнейший «Dostoevsky Idiot». Есть произведения переоцененные, вроде размазанных по страницам мутно-алкогольных индульгирований Хемингвэя или интеллектуальной мыльной оперы «Война и мир». Нас, конечно, интересуют более всего произведения недооцененные. Этой ночью, мучаясь бессонницей, я неожиданно сам для себя составил список из десяти таких книг — упорядочив по заглавным буквам имён авторов.
Доходчиво и точно от нашего белорусского непризнанного гения, то ли Свифта, то ли Вольтера, то ли Ломброзо, мизантропа прикладного и теоретического, о мире, в котором живём. «Как можно ссылаться на Бурьяка? Он фу!» — слышал я не раз от соотечественников. Ой-ой-ой. Александр, как талантливый человек, если и ошибается в чём-то, делает это талантливо, с должным градусом безумия. Уже за редкую в болотных краях талантливость снимаю перед ним свой картуз. А что до непризнанности, так это скорее проблема не личности, а среды. Не больно-то ей, личности, признанность от этакой среды и нужна. «Из всех значимых качеств человека ум — самое неочевидное. Мускулы можно посмотреть и пощупать, половая сила имеет очевидные проявления, здоровье легко определяется посредством несложных процедур. Лишь с установлением наличия ума есть значительные трудности. Так называемые интеллектуальные тесты — скорее, для ранжирования дураков, чем для выделения умников. Даже жизненный успех — и то не показатель интеллекта: карьеру прекрасно делают хотя бы и членом. А если так, то, может быть, ум — какое-то мелкое излишество? Да уж, очень на то похоже...»
Из политкорректности наши переводчики часто называют это произведение «Пустыней Тартари». Хотя непонятно, что в нём может обидеть представителей татарского народа. Автор чудесных экзистенциальных притч написал экзистенциальный же роман, всепроникающе экзистенциальный — одну, я считаю, из важнейших книг двадцатого века. Великую книгу. Ни сюжета, ни надежды, ни греха. Голая тоска бытия, без кафкианских мучительности и надрыва — просто как она есть. Очень страшная и безнадёжная книга, кстати, на удивление достойно экранизированная. Чего стоит одинокий всадник Макс фон Зюдофф, его печальный образ до сих пор стоит у меня перед глазами, мороз по коже. Об экранизации, если интересно, я писал здесь.
Горький вообще писатель недооцененный и непонятый как никто. На самом деле этот величайший литератор земли русской оставил позади не только автора женских романов Толстого, но и злого гения Достоевского. При всей известности и влиятельности, интерпретация горького творчества не выходит за обозначенные самим Алексеем Максимовичем рамки. Не стоит, однако, забывать, что любой крупный деятель искусства не должен «оставлять следов на свежем снегу», или хотя бы хорошенько путать их, дабы избежать метафизических ловушек. Так учили Кастанеда и Летов, так, задолго до них, поступал Максим Горький, руководствуясь, наверное, не столько сознательной установкой, сколько врождённым инстинктом. Я пытался писать об этом здесь, давным-давно. «Жизнь Клима Самгина» — настоящая эпопея, не только по количеству страниц, но и по своей пропитанности эпохой, по своей адской насыщенности духом апокалипсиса. Предреволюционная Россия, математически выражаясь, описывается в самых разных координатных системах; началом каждой из них является серый человек, главный герой книги. Только Горький был способен поставить в центр книги неинтересного человека и ни на йоту не потерять нравоучительности, ярости и накала! В другой, сопутствущей, своей великой книге — сборнике «Заметки из дневника. Воспоминания» (другое название — «Книга о русских людях»), и в по духу близких ей рассказах, таких, как «Голубая жизнь» или «Рассказ о безответной любви», старый Максим, осаждённый сталинцами в своей берлоге слоновой кости, подключает последнее, магическое измерение. (Его называют отцом соцреализма; тогда уж магического соцреализма, поправим мы, вспомнив о Маркесе.) Убогие дозиметры литературных критиков жалобно пищат, зашкаливая. Это — самая высокая планка, выше уже нет.
Николай Семёнович ещё одна недооценённая фигура русской литературы. Независимый и прозорливый писатель, сознательный «двух станов не боец», антитусовщик своего времени (совсем как я!), знаток глубинной народной жизни, он замалчивался при жизни и замалчивается до сих пор. Совершенно потрясающие есть у него произведения! Я выбрал роман «На ножах», потому что этот антинигилистический роман вышел чуть раньше знаменитых «Бесов» Достоевского, и, как ни странно, оказался прозорливее. Со свойственной ему литературной ревностью Достоевский писал о книге Лескова: «нигилисты искажены до бездельничества». Сегодня видно, что лесковские дельцы Горданов и Ропшин более походят на настоящих бесов будущего, нежели инфернальные до неправдоподобия психопат Верховенский и педофил Ставрогин (а роль, сыгранная интеллигенцией, замечательно схожа с ролью Иосафа Висленева — предугадано даже желание самого себя посадить на цепь). Роман «На ножах» заканчивается такими словами: «Да, да, нелегко разобрать, куда мы подвигаемся, идучи эдак на ножах, которыми кому-то все путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда во всем этом ясно: все это пролог чего-то большого, что неотвратимо должно наступить». Природу этого «чего-то большого», наступление которого предрекали Лесков с Достоевским, Николай Семенович постиг глубже последнего. Если Достоевский по старой привычке вешал всех собак на нигилистов, Лесков понимал, что настоящие бесы будут представлять из себя нечто совершенно новое, постнигилистическое, вплоть до холодной насмешки чуждое жарким идейным спорам XIX века и всяческим идеям вообще. «Я не думаю, — писал он А. С. Суворину в 1871 году, — что мошенничество “непосредственно вытекло из нигилизма”, и этого нет и не будет в моем романе. Я думаю и убежден, что мошенничество примкнуло к нигилизму, и именно в той самой мере, как оно примыкало и примыкает “к идеализму, к богословию” и к патриотизму». Главнейшую опасность будущего Лесков видит не в нигилизме или каком-либо другом идейном движении, но в «мошенничестве», образе существования людей, органически чуждых какой бы то ни было идее, который особенно опасен в России с ее сложной, неустойчивой природой. В этом он перекликается с Достоевским, который усматривает таких людей в «нигилистах» — усматривает в конечном счёте ошибочно, потому что нигилисты его времени, напротив, в своем пафосе отрицания, вплоть до самых его странных, чудовищных и омерзительных проявлений, представляют собой самую идейную часть общества. «Вы нас победили, больше чем хотели: — говорит в эпилоге романа майор Форов, нигилист старой закалки, — и установляйте свои порядки, да посчитайтесь-ка теперь с мерзавцами, которые в наш след пришли. Вы нас вытравили, да-с; голодом шаршавых нигилистов выморили, но не переделали на свой лад, да-с. <…> А вон новизна… сволочь, как есть сволочь! Эти покладливее: они какую хотите ливрею на себя взденут и любым манером готовы во что хотите креститься и с чем попало венчаться». Это слова совершенно пророческие; читая их, так и представляется экс-комсомольский работник, торгующий узурпированной нефтью, или бывший партийный секретарь, ныне губернатор, стоящий в церкви со свечкой в толстых пальцах.
Произведение в стиле lutyj trash, написанное извращенцем. Тут уж даже не Захер-Мазох, а Похер-Мазох. Некро- и педофилия, садизм и мазохизм — и, парадоксальным образом, светлая неземная печаль, сновидческая, пронизывающая тоска по абсолюту, адская лирика и дьявольский литературный талант. Книги Масодова — не повести, а поэмы. «Мёртвые души» Гоголя назывались поэмой, вот и здесь поэмы. «С оглушительным, скрежещущим грохотом рушится эстакада за моей спиной. Маленькая мёртвая девочка с передавленной шеей и простреленным коленом, пионерка Котова Катерина превратила железо в хрупкое стекло, понизив температуру до космического нуля. Под собственной гигантской тяжестью рушится оно, земля проваливается вниз, отверзая под собой дикую бездну. Адский пламень восходит к небу, за грехи наши, адский пламень поджигает остывшее солнце, летним зноем пылает оно над цветущими белыми садами нашей юности, на трибуну поднимается товарищ Сталин, в белом кителе, такой, каким ты видела его на дне облачных рек, раскрываются двери, дети бегут подарить ему цветы, пионерка в белой рубашке и синей юбочке дарит ему цветы, дарит ему белые цветы, светлы и ясны её глаза, твои глаза, он узнаёт в замершей от волнения девочке тебя, глядевшую на него с облаков, он улыбается тебе, склоняется и целует тебя в губы, о, как нежны они, твои любящие детские губы, как сладки, словно сахарной пудрой посыпали их цветущие белые сады, сонные сады, и, поцеловав тебя, он выпрямляется, улыбнувшись, машет рукой, глаза его стекленеют, и падает он на пол, падает он, как памятник, кровь из вещего рта, бьёт ногой, Сталин мёртв, Сталин мёртв, самолёты в небе теряют высоту, пикируя в землю, разбивая крыши домов, праздничные толпы разбегаются с площадей, пароходы тонут в морях, со скрежетом сходят с рельс поезда, и из пыльных, солнечных далей, из неведомых, коричневых лесов движутся танки, тысячи танков, тысячи мотоциклов с колясками, где сидят чужие солдаты в широких касках, играют на губных гармошках, и над ними гудят тупорылые самолёты с чёрными крестами на крыльях, рвутся бомбы, сдирая с земли траву, выламывая деревья, разбивая на куски дома, а Сталин мёртв, Сталин мёртв, и никто нам уже не поможет».
У Мерля, вообще-то, есть ещё более эффектный «Мадрапур», где сочетаются беспощадная экзистенциальность Дино Буццати и приятная попсовость Агаты Кристи, но я выбрал всё-таки «Мальвилль», потому что это единственный в своём роде оптимистический постапокалипсис (постапокалипсис вообще чудесный, захватывающий жанр). Оптимистический и одновременно убедительный, что редко случается и чрезвычайно бодрит.
Подлинная жемчужина жанра, достойная находиться рядом с такими шедеврами, как «Похождения бравого солдата Швейка» или «Золотой телёнок». Нушич — наш славянский Марк Твен, впрочем, более лёгкий и искромётный, хотя и не менее философичный. Вехи и этапы скорбного пути человечьего, описанные с отважной и непобедимой весёлостию. «Когда мне пришло время идти в школу, все в доме приуныли, так как были уверены, что школа — это пекарня, где ребенка, чтобы придать ему форму, сажают на противень, как выкисшее тесто, и возвращают родителям в готовом виде. Моя учеба — это настоящая борьба за существование и независимость. Первым, с кем мне пришлось столкнуться, был отец, который ужасно гордился тем, что его сын идет в школу, тогда как я, оценивая это событие более реалистически, считал, что никаких особых причин для такой гордости у него не было. Затем я вступил в борьбу со школьным служителем, которому отец поручил доставить меня в школу и которого я по дороге укусил. Сторож сказал мне, что он точно так же доставлял в школу и других членов нашей семьи. Но главное сражение развернулось в самой школе, где с первого же дня столкнулись два непримиримых противоречия: отвращение отдельных учителей ко мне и мое отвращение к отдельным предметам. Это была поистине беспрерывная и длительная борьба, в которой участвовали, с одной стороны, учителя и наука, а с другой — я. Разумеется, борьба была неравной, и мне почти всегда приходилось уступать; утешение я находил в мудрой народной пословице: «Умный всегда уступает». Но уступать я должен был еще и потому, что учителя, видя во мне своего противника, применяли один и тот же излюбленный, но вообще очень нечестный прием: и на уроках и на экзаменах они всегда спрашивали меня то, чего я не знал. Таким образом, они лишали меня всякой возможности добиться успеха в борьбе за независимость».
Читая этот хрустальной грусти ностальгический шедевр, я, признаюсь, не раз прослезился. Картина заката великой страны, неотвратимого, безысходного, она знакома нам не понаслышке. Славних прадiдiв великих правнуки поганi, неизбежность упадка и утраты, диктатура вырождения и растущая энтропия. Ползучая деградация — не просто как индивидуальное, но как общечеловеческое, природное явление. Воздух, наполненный тоской и предчувствием грозы… Каждый слог беспощадной в своём лирическом спокойствии книги шагом Командора отзывается в сердце человека без родины. Как выписан приезд окружного начальника в Вену и сцена, когда он отправляется к императору просить за своего непутёвого сына! А этот заключительный сыновний, бессмысленный и отважный, отчаяния жест, проснувшееся из ниоткуда чувство к родине, а может быть, и не чувство вовсе, а конвульсия. Если бы я был режиссёром, я хотел бы экранизировать именно этот роман. Эрманно Ольми, кстати, безупречно экранизировал роттовскую же «Легенду о святом пропойце», с великолепным Рутгером Хауэром в главной роли. «Окружной начальник, казалось, ничего не слышал. Он, видимо, не обращал внимания и на господина, щекотливой обязанностью которого было осматривать гостей императора и внушать им правила поведения. Перед серебряным неприступным достоинством окружного начальника тот умолк и пренебрег своей обязанностью. По обе стороны высокой белой, обрамленной золотом, двери, как истуканы, стояли два огромных стража. Коричнево-желтый паркет, только на середине закрытый красным ковром, неясно отражал нижнюю часть туловища господина фон Тротта, черные брюки, золоченый конец ножен и колеблющиеся тени фрачных фалд. Господин фон Тротта поднялся и осторожными неслышными шагами прошел по ковру. Сердце его колотилось, но душа была спокойна. В этот час, за пять минут до встречи со своим императором, господину фон Тротта казалось, что он в течение многих лет бывал здесь, словно он привык каждое утро докладывать его величеству императору Францу-Иосифу Первому о событиях истекшего дня в моравском округе В. Как дома чувствовал себя окружной начальник во дворце своего императора. Его беспокоила разве только мысль, что следовало бы еще раз провести рукой по бакенбардам, но что у него уже нет повода снять белые перчатки. Ни один министр императора, ни даже сам обер-гофмейстер, не мог бы чувствовать себя здесь свободнее чем господин фон Тротта».
Как и другое произведение автора — серия очерков «Подпольная Россия» — книга эта обязательна к прочтению тем, кто подобно Андропову, не знает общества, в котором живёт. Касается это утверждение не только русских, но и белорусов с украинцами — в одном котле варились, одним мирром мазаны. Упрямый, быковатый, некрасивый малоросс, уроженец села Новый Стародуб, убеждённый террорист, убийца шефа жандармов, в конце жизни своей попёрший не только против власти, но и против поезда, вдумчиво препарировал родину-врага, без излишнего псевдореволюционного пафоса копаясь в её страшноватом нутре. Глубоко копаясь. «Русские люди издревле остерегались общаться с чиновничьей Россией. Оба сословия никогда не смешивались, и именно поэтому политическая эволюция поколений так мало повлияла на нравы миллионов трудового люда. Не будет преувеличением сказать, что жизнь всей массы народа и жизнь его высших классов лилась двумя близкими, но раздельными потоками. Простой народ живет в своих крошечных республиках, как улитка в раковине. Для него официальная Россия — чиновники, солдаты и полицейские — орда чужеземных захватчиков, время от времени засылающая на село своих холопов, чтобы взимать с него дань деньгами и кровью — подати для царской казны и новобранцев для армии. Однако в силу удивительной незакономерности — одного из тех странных контрастов, которыми, как сказал один знаменитый географ, полна земля русская, — эти самобытные республики, пользующиеся столь широкой общественной и личной свободой, одновременно представляют собой надежнейший оплот, крепчайшие устои деспотического режима».
Конечно, включать в этот блестящий список свою ненапечатанную книжку нескромно. С другой стороны, никто уже давно не обвиняет меня в скромности. Махнувший уж было на всё рукой, я недавно перечитал своё многострадальное произведение; удивительно, оно мне понравилось — а мне редко нравится то, что я пишу, особенно по зрелому прочтению. Этот роман до сих пор не отпускает меня, вынуждая рассылать письма по редакциям, назойливо поминать о нём в интернетах и ожидать того же от остальных с непривычным и тревожным рвением. Поэтому уж в этом-то списке он точно будет нелишним, тем более что список-то мой, исключительно и бесповоротно лично мой, и твоё дело, читатель, соглашаться с ним или нет. Лично Товарищ У
|